Как жить? Бороться. Жизнь это борьба, Ильич мне всегда это повторял. Мы не сделали бы и сотой доли того, что сделали, если бы не боролись! Высшее на свете, это борьба. Вот и я борюсь. Борюсь, борюсь, борюсь, а потом возьму и расклеюсь. И плачу-заливаюсь, вот как теперь. И думаю: что же я, я сделала не так? Почему Володя так ослаб? Что происходит у него внутри? Неужели мы оба такие старые, такие дряхлые в пятьдесят с хвостиком лет?
Пятьдесят. Это странная, страшная дата. Я помню двадцатый год. Кровь льется повсюду. Пушки грохочут. Пули свистят. ЧеКа работает не покладая рук. Красный террор в разгаре. На сторону Красной Армии все встают и встают люди. Под красную винтовку, под красное ружье! А у Володи – припадки. Внезапные, когда никто не ожидает подвоха. Идет-идет, вдруг встанет, закатит глаза, обмякнет и упадет. И я ловлю его, держу его на весу, кричу, чтобы мне помогли, если люди есть рядом. А если нет, сама волоку его до кровати. Человек, что потерял сознание, становится таким тяжелым! Он весит, как слон. Однажды он упал на улице. На Красной площади, прямо на мостовую. Это было вечером. Мы решили немного прогуляться. Мотор ждал нас на Никольской улице. Ильич смотрел на Кремль и улыбался, он шептал мне: Надюша, вот же оно, вот, ты представляешь, Россия наша, вся – наша! Нет, это вообразить невозможно! И это правда! Правда! Пра… И тут он выкатил глаза, вытянул вперед руки, зашарил руками в воздухе, будто ловил стрекозу, и стал падать вперед, и упал, и разбил бы себе лоб, если бы я его не подхватила. Но он был такой тяжелый. Я не удержала его. Он лежал на мостовой, прижимаясь к камням щекой. Лежал так мирно, будто спал. Отовсюду стали сбегаться люди. Все, конечно, Ильича узнали! Заахали, заохали. Рослые мужчины помогли донести его до мотора. Наш шофер выпрыгнул из кабины, помог уложить Ильича на заднее сиденье. Мы быстро привезли его в Кремль. Маняша была в шоке. Вызвали с Манежной Анюту. Анюточка очень мне помогла тогда – все делала она: компрессы, растирания, горчичники на шею. Потом приехал доктор и пустил Ильичу кровь. Я смотрела, как с кровати свисает его рука, висит над белым тазом, и в таз с запястья по кисти стекает яркая кровь. Слишком яркая кровь. Ярче нашего красного знамени. Все течет и течет. Володя очнулся. На дне таза кровь выглядела темной. Она что, так быстро темнела? Или у меня темнело в глазах? У меня закружилась голова. Я сама чуть не упала. Маняша довела меня до кресла, и я сидела в кресле и смотрела на таз с кровью и на своего мужа, и думала с ужасом: этим, да, этим, вот этим все кончится.
Такие припадки с ним стали случаться часто. У меня были ушки на макушке. Рядом с ним я чувствовала себя часовым на посту. Володя то надолго терял сознание, то очухивался через пару минут, осознавал, что с ним приключилось, и смущенно на меня глядел: извинялся глазами. Первое время после припадка он еле возил во рту языком. Я с трудом понимала его. Он объяснялся жестами. Иногда рядом с нами оказывался Иосиф. Иосиф приглашал к нам знаменитых врачей, он знал в Москве всех медицинских светил, и даже выписал одного профессора немца, из Германии. А потом и еще немцев пригласил. Иностранцы есть иностранцы. Педантичные и очень знающие. Все доктора сходились в одном: Ильич слишком много работает! Так, на износ, работать нельзя! Он, лежа на высоких подушках, щурился: а кто же тогда будет руководить такой огромной страной? И он был прав: да, а кто же?
У меня в Кремле своя комнатка, и она очень уютная. Я часто ласково глажу свой стол, такой хорошенький столик, на нем лежат мои любимые книги, лежат книги и рукописи Ильича, и всегда-всегда стоят цветы в маленькой темной вазе. Эта ваза фарфоровая, английской фирмы Гарднер. Мне сказали, в этой вазе стояли цветы бывшей царицы Александры. Как хорошо, что Володя отдал приказ всех их расстрелять, Романовых. Если бы они остались живы, они бы наверняка нас убили. Ну, не своими руками, конечно, а подговорили бы кого-нибудь. Старая власть всегда мстительна. Никто из царей и королей никогда не любил революций. И никто не спасся от них. Мы все равно сильнее.
Ильич укладывался спать в своей кремлевской спальне, а я в своей. Я засыпала спокойно, я не боялась никаких покушений, и что кто-то вдруг возьмет и отмычкой откроет дверь, или влезет в окно. А Володя жаловался, что он плохо спит. Ему чудилось, что в его спальню проникают бандиты. Я накапывала ему в стаканчик успокоительных капель. Он пил из моих рук, как теленок. Он так благодарил меня глазами! Ему было трудно говорить. Но он все равно говорил. У меня было ощущение, что у него к языку привязан булыжник, и он еле тащит его на веревке.
Но иной раз я среди ночи просыпалась. И вставала с кровати, и босиком, чтобы не шуметь, выходила из своей комнаты и шла в спальню к Ильичу. У меня был ключ от его спальни. Я тихонько отворяла дверь. И что я видела? Свет. В круге света за столом сидел Володя и писал. Опять работал! Это было ужасно. Доктора же строго-настрого запретили ему работать ночью! Я неслышно подходила к нему сзади и, чтобы не испугать его, тихо кашляла, раз, другой, и шептала: Володичка, ты не спишь? Он вздрагивал всем телом, будто его ударили, и быстро оборачивался, и у него в глазах был ужас. Я гладила его по плечу, ласково, нежно, как кота. Прижималась щекой к его голове и бормотала: Володичка, котик, уже очень поздно, пора спать, спать пора, скоро утро, ну поспи хоть часок, а то у тебя опять будет приступ. Он меня слушался, скидывал жилетку и рубаху, ложился, и я садилась рядом, а он подмигивал мне: ложись рядышком? Я вздыхала и отвечала: да нет, пойду к себе, я тоже выспаться хочу. Укрывала его одеялом и уходила.
Доктора настояли на переселении из Кремля на природу, в деревню. Так мы уехали сюда. Усадьба, и название какое хорошее: Горки, и рядом с Москвой, на моторе недолго ехать, шофер вмиг нас домчал по Каширскому тракту. Как нам понравился наш новый дом! В первый день мы ходили по комнатам, все щупали, трогали, веселились. Кресла обтянуты чехлами! Везде белые колонны! Володя шутил: Надюша, я тут чувствую себя просто-таки Львом Толстым! Я исправно делала ему инъекции камфары. Мы все время, как зайцы, ели свежую капусту. Я сама шинковала листья, мелко-мелко. Маняша переселилась сюда с нами. Она не любит, как я хозяйствую. Смеется над моими пирогами. Но капусту мою она ест. Грызет, зубками молотит! Я заправляю капусту подсолнечным маслом, никакой сметаны, никаких вредных жиров! Бедная Маняша! Несчастная у нее личная жизнь. Можно сказать, никакая.
Мы воскресли! Мы будто родились заново. Такой чистый воздух, такой свежий, бодрящий! Такая красота в парке, в лесу! Ильич первое время занимался блаженным ничегонеделанием. Только и делал, что отдыхал. И я отдыхала вместе с ним. Ну, конечно, появлялись люди из Москвы: и из ЧеКа, и из Политбюро, и из Совнаркома. И учителя приезжали, и докладчики, и военные, однажды мы принимали сразу трех красных генералов. И все время, каждый день, приезжал Иосиф.
Иосиф. Почему я часто не могу на него смотреть? Не могу взглянуть ему в глаза? Он мне противен. А я, я это чувствую, противна ему. У нас обоюдная антипатия. Бестолковое дело задавать себя вопрос: почему. Ответ: потому. Просто он плохой человек. А если еще проще сказать, он рвется к власти. И он ждет смерти Володи. Да! Да! Смерти Володи.
Это очень страшно говорить, такие вещи, и еще страшнее о них думать. Но они правдивы. От них не укроешься. Головная боль пройдет, а отвращение к человеку не пройдет. И еще он привез теперь сюда свою, эту. Да нет, я ничего не имею против нее, она-то как раз хорошая девушка. Но то, что она с ним, это отвращает меня от нее. А Ильич так радуется, когда видит ее. Он радуется ей порой больше, чем мне! А разве он мне радуется? Он мне уже не радуется. Я вижу это. Я это знаю.