Фотография была прикреплена к листу бумаги. Я сдернул их вместе с доски и сначала внимательно посмотрел на Эшли Мур, а потом на записку. Это было письмо от учителя, в котором подводились итоги прошедшего учебного года. Также в нем содержались пожелания ученикам и их родителям провести хороший отдых летом. Но самым значительным в письме был постскриптум.
«P.S. Мисс Мур и я хотели бы получить от вас известия в течение лета! Пожалуйста, напишите нам по следующим адресам».
Это было как дар Божий. Адрес студентки колледжа, с которой я сегодня встречался!
На меня вновь нахлынул гнев. Было много вещей, которые я все еще хотел сказать Эшли для того, чтобы она страдала из-за того, что натворила.
Захватив портфель, я сел в машину, забил адрес в навигатор и нанес семейству Мур неожиданный визит. То, что произошло дальше, было, двумя словами, достойно сожаления. Понятным, я думаю, но прискорбным. Я поехал к дому Муров, кричал возле него, пока все не вышли наружу, и отчитывал Эшли, пока ее не начало трясти от страха. Тогда я раскрыл портфель, в котором, как они посчитали, у меня был пистолет, и показал молодой женщине, как выглядят настоящие записки. И только потом, поняв, что выхожу за рамки рационального поведения, я поехал обратно в больницу, чтобы быть с Анной.
Когда я вошел в палату, аппаратура, которая все еще поддерживала в ней жизнь, продолжала издавать резкий неприятный звук. Я заплакал от чудовищного количества травм на ее теле. Но я хотел помочь, поэтому сел рядом с ней и разговаривал с женой в течение нескольких часов. Я рассказывал, как сильно ее люблю и как сожалею о случившемся. Потом я начал читать вслух некоторые ее записки, которые она писала мне на протяжении многих лет, надеясь, что, возможно, у нее что-то вспыхнет в мозгу.
Я умолял Анну ответить мне, но ничего из того, что я говорил или делал, не могло вернуть ее оттуда, где она сейчас была.
К десяти часам я почувствовал последствия последних сорока восьми часов, в течение которых я почти не спал. Это заставило меня задаться вопросом, не устала ли Анна тоже, ведь, по словам врача, кома на самом деле не является сном. Я последний раз проверил, что ее грудь продолжает подниматься вверх и вниз от притока воздуха, который поступал через респиратор. Тогда я пожелал ей спокойной ночи, свернулся калачиком под одеялом в кресле, которое в мое отсутствие поставили в палате, и выключил свет.
Десять минут спустя, когда я уже клевал носом, я услышал незнакомый звук, доносившийся из коридора. Я замер и начал прислушиваться. Шарк-шарк-тук. Шарк-шарк-тук. Звук становился все громче, а затем резко прекратился рядом с палатой. Я остался лежать совершенно неподвижно, когда дверь открылась и вошел «звук». Шарк-шарк-тук. Шарк-шарк-тук. Врачи и медсестры до этого тоже приходили и уходили весь день, и я провел достаточно много времени в больницах во время всех беременностей Анны, чтобы понимать, что они и ночью будут приходить. Я знал, что самое лучшее, что можно сделать посреди ночи, это просто не обращать на них внимания. В редких случаях персоналу иногда хочется остаться и поговорить.
Поэтому, когда шарканье остановилось рядом со мной, я сделал вид, что все еще сплю, подозревая, что за мной наблюдают. Когда источник шума направился к Анне, я покосился одним глазом, чтобы постараться разобрать, кто это был. Если бы я уже не лежал, то при виде дедушки, стоявшего прямо передо мной в палате, я бы упал как подкошенный от удивления. Источником ритмичного стука была его старая верная трость. В голове не укладывалось, как он сумел попасть в отделение интенсивной терапии после приемных часов, но вот он здесь. Его темная, сгорбленная фигура направляется к свободному стулу рядом с кроватью Анны. Под мышкой у него зажата старая деревянная коробка. Какая-то часть моего «я» хотела включить свет и сказать, куда ему можно пойти. Я не приглашал его, и даже если бы сделал это, он все равно нарушил бы правила больницы.