Они преследовали меня даже тогда, когда я уснул в слезах. «Я прощаю тебя».
– Октавиус? Это Итан.
– Доброе утро. Как дела у Анны?
Мы не разговаривали пару дней.
– Она… почти так же.
– Ах. А Хоуп? Как она поживает? Последний раз, когда я разговаривал со Стю, он сказал, что она прямо рвется отправиться в больницу.
– Я привез ее туда вчера. Она своего рода заставила меня это сделать.
– Послушай, я знаю, ты с самого начала решил, что от моего приезда будет мало толку, пока ее положение не изменится, но мне кажется, что мне тоже пора приехать ее повидать. Что скажешь?
Я знал, что это было прекрасное вступление для сообщения, которое я вынужден был ему донести, но я не мог подобрать слова.
– Хмм… да. Я думаю, что пора.
Несколько секунд на линии были слышны лишь помехи.
– Итан, ты так говоришь, словно у тебя что-то на уме. Не хочешь поделиться?
Вот оно. Я больше не мог уклоняться от неприятной обязанности.
– Да… вам надо приехать. На самом деле я бы хотел, чтобы приехало как можно больше родственников.
Он замялся.
– Звучит не очень хорошо.
– Да. Не очень. Много лет тому назад, когда мы еще жили в Москве, Анна и я составили завещания о продлении жизни. В них оговорено условие, что при такой ситуации, в которой сейчас находится Анна, мы не можем продлевать ее жизнь. Она посчитала, что месяц – это достаточный срок. Месяц, который уже…
– Настал, – мрачно добавил он.
– Да. Исходя из рекомендаций врача, мы решили, что вероятность выздоровления на данный момент ничтожно мала и согласно букве завещания… мы согласились приступить к реализации пожеланий Анны.
– Понятно. Когда?
– Они отключат диализ через пять дней. Возможно, она проживет еще некоторое время после этого.
Я слышал дрожь в его голосе, когда он тихо сказал:
– Я приеду попрощаться с моей малышкой.
Следующий звонок был дедушке Брайту. Разговор состоялся именно такой, как я себе и представлял. Он позволил мне выговориться, только изредка выражая свое сочувствие.
Как только я объяснил про завещание о продлении жизни и пригласил его и других родственников приехать проститься, я рассказал ему все, что произошло за то время, как он уехал в Орегон. Я с особыми подробностями поведал о том, как впал в состояние, которому сам дал название «трехднедельная безысходность», и как исчезновение Хоуп вытащило меня из этого мрака.
– Твой отец будет счастлив, когда узнает, что ты не пошел точно по его стопам, когда столкнулся лицом к лицу с несчастьем.
– Возможно. Хотя я был очень близок к этому.
Слишком близок.
– Теперь я несомненно лучше понимаю, через что он прошел.
– Не сомневаюсь. Кстати, а как дела у юной леди?
– У Хоуп? Она переносит происходящее гораздо лучше меня. Иногда у меня складывается ощущение, что это она взрослый человек, а я – ребенок, пытающийся ей подражать.
Дед откашлялся.
– Я имел в виду… другую юную леди. Как ее зовут? Эбби?
– Эшли?
– Точно.
Меня не удивило, что он захотел направить разговор в эту сторону. Как-то посреди ночи, после того, как я прочел последнюю записку от Анны, я, наконец, свел воедино все то, что дедушка хотел, чтобы я узнал из его опыта нахождения в концентрационном лагере. Я мысленно прокрутил все, что он рассказывал мне во время нашей последней беседы на эту тему. Самые сладкие вещи обычно находятся прямо под рукой. Это и был ключ к разгадке – «самые сладкие». В его дневнике и той истории, которую он поведал в больничной палате Анны, была одна фраза про самые сладкие слова, которые он когда-либо слышал в жизни.