Женщина в легком платье отворила Паласару дверь и, изящно поклонившись, зазвала его внутрь. Паласар вошел в гостевые покои, в несколько раз превышавшие его собственные. Мельхиор, несмотря на позднее утро, никуда не спешил и терпеливо дожидался приглашенного гостя. Он так же, как и ночью, сидел в совершенной неподвижности на ковре и смотрел через балкон на игры птиц, которые те устраивали у фонтана во внутреннем дворе.
– Доброго утра и многих лет здравия, сейид, – поздоровался Паласар, стоя на шелковом ковре рядом с Мельхиором, но не решаясь присесть без приглашения.
– У хозяина много красивых птиц, – ответил Мельхиор. По его голосу Паласар определил, что тот пребывает в романтическом настроении духа. – Жаль, что мы не слышали этой ночью соловьев. – А раз помянул соловьев, то не обошлось без участия той очаровательной служанки, что встретила Паласара у дверей. Сколько эти красивые разглагольствования могут продлиться? Впрочем, время – это то, чего Паласару беречь не приходилось, а поболтать о пустяках он сам был мастак, каких мало.
– Весь этот двор от крыши до крыши накрыт тонкой сеткой, мешающей птицам лететь, куда им вздумается, – сообщил Мельхиор.
– Весьма предусмотрительно со стороны нашего хозяина, особенно если учесть, что многие из обитателей его птичника весьма дороги.
– Среди молодых людей нынче стало модным обсуждать, будут ли птицы более счастливы, если заменить им обычные клетки такими сетками.
– Если бы кто-то решил обсудить со мной положение птиц с точки зрения их счастья, я бы нашел такой вопрос лишенным веса…
– Пустым, короче говоря?
– Именно так, умнейший, и, поскольку философы и мудрецы еще толком не условились, что понимать под счастьем человека, чтобы мы могли с какой-то степенью разумности переносить этот философский конструкт на птиц, могу только заметить, что простор делает многие виды птиц более интересными для наблюдения, поэтому, с точки зрения человека, такое устройство, без сомнения, более совершенно.
– Что ж, уход от вопроса – это в своем роде решение вопроса. Но пойдем! Иначе нам придется встретить полуденный жар на кишащих чернью улицах, а не в более достойном двух мудрых мужей месте.
Дом, из которого они вышли, один из красивейших и почетнейших в городе, располагался невдалеке от шахского дворца и рыночной площади. Мельхиор оказался прав: узкие улицы, окружавшие базарные ряды, были запружены народом, и нестерпимый жар начинал разливаться над городом. К счастью, спутник Паласара отлично освоился в лабиринте переулков и провел их мимо жилых домов, где не было торговли, запряженных ослами телег, назойливых зазывал, прилипчивых лавочников и шумных торгующихся покупателей.
Но улицы кончились, и из тенистой прохлады они нырнули в океан базарной площади, в настоящий шторм гвалта и толчеи. Народ готовился к празднику. Мельхиор не говорил много, он был занят чем-то своим, то ли кого-то выискивая, то ли что-то приглядывая. Мельхиор выискивал людей, которых заметил ранее, людей, которые не были людьми, а лишь надевали, как платье, человеческие лица, но сообщать о поисках Паласару он не торопился. Тем более что пока никого подозрительного на улицах города не было.
С трудом преодолевая суматоху базарного дня, они продирались через площадь. Лепешки и жемчуга, платья и головные уборы, халаты: женские из кисеи и тонких шелков, мужские из тяжелой парчи, украшенные вышивкой пояса, пряности, древности, золотые монеты с головами цезарей и даже невольницы – все добро, если верить продавцам, уходило едва ли не бесплатно, за немыслимо низкие цены, которые, несмотря на столь лестные обещания, следовало сбивать в два, в три, а то и в пять раз против объявленных.
Базар, хоть и поражал шумом, но все же нес отпечаток некой фальшивой потешности и в народе шутливо назывался базар-у-дворца. Такое противопоставление народного и царственного в одном слове люди находили забавным, хотя неместным сложно ухватить подлинную иронию базара-у-дворца.
На дворцовую площадь пускали в основном торговцев благородным товаром: ювелиров, антикваров, продавцов дорогой одежды, кондитеров со сластями и пекарей со снедью. Редко встречались здесь горшечники, шорники или кузнецы. Если и встретишь где седло или уздечку, то это будет китайская, расшитая жемчугами диковинка, а горшок, если и попадется на чьем-то прилавке, то окажется фарфоровой реликвией или погребальной урной, такой древней и дорогой, что хранить в ее расписанных киноварью стенках подобает только мощи праведников. Подкидывая денег страже, иногда пробирались на базар провидцы, лекари и дервиши.
Спутники собирались укрыться в чайном доме – чайхане, как их тут называли, – когда внимание Мельхиора привлекло некое происшествие, которое за шумом торговли Паласар даже не услышал. Мельхиор внезапно прихватил его за рукав и потянул в сторону, в улицы, где он усмотрел нечто необычное.
По мере приближения к месту запахло насилием. Злость, гнев и смерть читал Паласар на лицах прохожих. Толпа собралась, чтобы учинить над кем-то свое жестокое правосудие, но судя по лицам, приговор уже привели в исполнение, и стихийные палачи расходились, неся на себе быстро таявшие отпечатки содеянного.
– Третий за последнее время! – воскликнул кто-то в бредущем по своим делам народе.
– Неудивительно! Всем хочется на праздник, – поддакнул кто-то.
Мельхиор опять подтянул Паласара за рукав и шепнул:
– По меньшей мере седьмой, и это странно.
– Кто седьмой? – вполголоса спросил Паласар.
– Он, – указал Мельхиор на распростертую на мостовой фигуру.
Лежащий человек, несмотря на жару, был полностью затянут в грубое рубище. Голова его также была завернута в тряпье. Рядом с человеком лежало множество камней, которыми его закидала толпа. Почти все разошлись, вокруг убитого опасливо слонялись несколько подростков. У одного из них была палка, и другие подзуживали его ткнуть фигуру концом палки, но тот медлил и не решался.
Мельхиор, взяв за шиворот подростка с палкой, отшвырнул его со своего пути, будто обладал силой крепкого воина. Этого оказалось достаточно, чтобы его товарищи в страхе разбежались. Мельхиор приподнял наскоро казненного человека, прислонил его невесомое тело к стене и снял покрывало, обернутое вокруг головы. За покрывалом Паласар увидел изъеденное язвами лицо прокаженного. Он привык к таким зрелищам, и даже запах гниющей плоти не вызывал в нем обычного отвращения. Он и сам обращался с жертвами проказы с завидной легкостью, но зрелище того, как это делает другой человек, отозвалось в нем тревогой за здоровье Мельхиора.
– Сейид не боится перенять злосчастную хворь? – осторожно поинтересовался Паласар, хотя догадывался, что Мельхиор, похоже, не менее сведущ в тайнах и опасностях болезни, чем он сам.
– Как видишь, не боюсь, – ответил тот, не оборачиваясь. – Нам повезло. Он еще жив. Давай, скажи же что-нибудь. – Мельхиор без стеснения дал раненому несколько пощечин. – Что ты делал в городе? Почему не сидите со своими? Отвечай!
Раненый – хотя, судя по нескольким шрамам на черепе, его следовало назвать умирающим – пробормотал что-то неразборчивое, на что Мельхиор задумчиво хмыкнул и продолжил спрашивать:
– От кого? Откуда?
Но тут умирающий откинул голову и потерял сознание. На улице появилась стража. Четверо. Они подошли к Паласару и, приняв его за слугу, спросили:
– Твой господин лекарь?
– Да, любезные хранители покоя и порядка, – сориентировался Паласар, начав объяснение в смиренном, едва ли не подобострастном тоне, – перед вами искуснейший лекарь по сю сторону Красного моря, чье мастерство врачевателя соперничает только с его природным милосердием, которое он готов расточать на каждого страждущего, а равно и всякого, кто в нем нуждается.