Дон Педро им восхищается и время от времени дает песету. Дон Рикардо Сорбедо невысок ростом, очень подвижен, держится весьма изысканно и учтиво, говорит четко и веско, тщательно построенными округлыми фразами.
— Хорошего мало, друг мой Педро, ибо все меньше становится хорошего на этом свете, зато дурного сколько угодно, и оно-то привело меня к вам.
Дон Педро уже привык к его вступлениям, всегда в одном духе. Подобно артиллеристам, дон Рикардо сперва пристреливается.
— Одна песета вас устроит?
— Хоть бы я и не нуждался в ней, благородный мой друг, я все равно бы ее принял, дабы ваш великолепный жест не оказался напрасным.
— Ну вот еще!
Дон Педро Таусте достает из ящика песету и вручает ее дону Рикардо Сорбедо.
— Это, конечно, немного…
— О да, дон Педро, это действительно немного, однако вы предлагаете мне этот пустяк с такой душевной щедростью, что он становится дороже самого драгоценного камня.
— Ну, разве что так!
Дон Рикардо Сорбедо дружит с Мартином Марко; если они случайно встречаются, то садятся где-нибудь на бульварной скамье и принимаются толковать об искусстве и литературе.
У дона Рикардо Сорбедо еще совсем недавно была сожительница, но он ее оставил, решив, что с ней скучно и утомительно. Бывшая подруга дона Рикардо Сорбедо — вечно голодная, сентиментальная и чуточку жеманная потаскушка по имени Марибель Перес. Когда дон Рикардо Сорбедо начинал сетовать на то, как скверно становится на свете, Марибель пыталась его философически утешить.
— Побереги нервы, — говорила она, — вся эта музыка может тянуться еще ох как долго.
Марибель любила цветы, детей и животных, была она девушка с воспитанием и тонкими манерами.
— Ах, взгляни на этого рыженького малыша! Какой душка! — сказала она однажды, когда они гуляли по площади Прогресса.
— Такой, как все, — ответил дон Рикардо Сорбедо. — Такой же ребенок, как все. Когда вырастет, он, если до того не умрет, станет коммерсантом или чиновником в министерстве сельского хозяйства, а может, даже и дантистом. В лучшем случае ударится в искусство, и выйдет из него художник или тореро, и будут у него сексуальные комплексы, все как положено.
Марибель не слишком-то понимала, о чем толкует ее дружок.
— Мой Рикардо ужасно образованный человек, — говорила она своим подругам. — Вы бы его послушали! Все на свете знает!
— И вы поженитесь?
— Да, когда будет возможность. Он говорит, что хочет испытать меня, вступать в брак — это, говорит он, как дыню покупать, сперва надо на вкус попробовать. Думаю, что он прав.
— Может быть. А что он делает, твой друг?
— Да знаешь ли, милая, сейчас он, по правде говоря, делать-то ничего не делает, но со временем что-нибудь подвернется. Верно ведь?
— Ну ясно, обязательно подвернется.
Отец Марибели когда-то, много лет назад, держал скромную корсетную мастерскую на улице Ко-лехиаты, но корсетную эту пришлось продать, потому что его жене Эулохии взбрело в голову, что выгодней открыть дешевый бар на улице Адуана. Бар Эулохии назывался «Земной рай», и дела в нем шли неплохо, пока хозяйка не спятила с ума и не сбежала с гитаристом, беспробудным пьяницей.
— Какой стыд! — говорил дон Браулио, папаша Марибели. — Моя супруга связалась с таким подонком! Да он уморит ее голодом!
Бедняга дон Браулио вскоре скончался от пневмонии, и на его похороны явился в строгом трауре и с сокрушенной миной тот самый Пако Сардина, который сожительствовал с Эулохией в Нижнем Карабанчеле.
— Ну, что такое человек? Прах! — говорил Сардина на похоронах брату дона Браулио, прибывшему на погребение из Асторги.