Месяц запойного пьянства дел не исправил. Но жизнь круто изменила полярность. В несколько недель я потерял всё, чего так долго добивался. Теперь я пил с бомжами, спал с бомжами. Как никто они меня понимали. Лишившись, не помню, как, своей квартиры, я бессознательно захватил с собой одну вещь – картину, подарок поклонника. Потом – опять неделя забытья в коммуникациях теплотрасс. Очнувшись, обнаружил, что лежу в подвале с картиной в подголовье, а мой живот распахан и грубо заштопан каким-то хирургом-самоучкой. Так я стал донором чего-то, кажется, почки. Нащупав в кармане флакон с «синькой», я хотел забыться, не чувствовать боли, а больше всего – растерянности и обиды, жгущих грудь сильней самой крепкой «синьки»… Потом, обняв картину – моего невольного собутыльника, которому посвящал все мои исповеди – я расколол пустой флакон и осколками до потери сознания чиркал по тощим венам на запястьях. Кровь, тем не менее, хлестала довольно живо и залила всю картину до рамки. Уже в полузабытьи я видел, что кровь, попавшая на живописное полотно, впиталась до капли. В тёмно-зелёной глубине берёзовой рощицы с красноватым оттенком на верхушках стволов мелькнула тень, а потом из-за одного из деревьев высунулось тёмно-оранжевое пятно, которое в моих глазах быстро стало расплываться и увеличиваться. Наконец всё стало серебристо-белым. Я потерял сознание…
Нет. Я не подох. Придя в себя, я увидел свои резанные руки в зарубцевавшихся порезах. Мой разум был предельно трезв. Мысли – ясны. Тело – готово к действиям.
Несколько дней спустя опустившееся до низин человеческого состояния существо добилось права признания его человеком и самостоятельно в суде отстояло справедливость претензий на владение своей квартирой.
Сегодня же я открыто заявляю, что начинаю новую блистательную эпоху своего литературного могущества. Это будет действительно великая эра правления слова. И первым экспериментальным жанром явится мистическая реалити-автобиография. Отныне и проза, и поэзия лишаются такой шикарной привилегии как фантазия и вдохновенье. Они для сказочников: Пушкиных и всяких там Фетов. Прочь выдуманные истории с закрученными сюжетами, ведь мысль человека не имеет границ и категорий. Теперь истинной литературой будет та, которая глаголит истину и реально подтверждается до мельчайшей точности. Придумал – сделай, сделал – напиши! Он сказал, что это правильно.
Сегодня я создал первую главу моего величайшего романа, который впоследствии станет новейшим академическим пособием для писателей будущего.
Я проснулся утром в прекрасном настроении. Он пришёл ко мне ночью и сказал что пора, что это произойдёт сегодня. А утром он оставил свой знак, чтобы меня не подвела память. Действительно, прекрасный день, чтобы убить. Он назвал мне место, где должно это произойти и причину, веское доказательство не вины, а избранности кандидата, героя моей первой главы. Ведь он же запутался, бедняга, ну как же можно верить сразу в несколько богов. Сегодня я буду его пастырем.
Нарядиться старушкой – оригинальная мысль, но так к нему можно близко подобраться, усыпив его бдительность. Как же искренно он радуется, видя благоговейную улыбку, впрочем, человек его профессии видит десятки таких глуповатых рожиц – признак скорого и лёгкого одурачивания жертвы. Ещё первые доисторические охотники применяли эту верную тактику – прикинуться жертвой и дать хищнику в приступе эйфории преследования самому себя насадить на колья волчьей ямы.
За чашкой чая старушке вдруг становится нехорошо, и глупец бежит за сердечными каплями. Большинство бабушек имеют при себе достаточно сильные снотворные, а уж эта пришла вообще с транквилизаторами. Так что глоток такого креплёного чая из чашки уносит из мира реальности молодой организм. Всё остальное – дело 20 минут. Он даже не почувствовал, когда я сверлил ему голени и прибивал ладони к стене. Когда он очнулся, всё было готово. «Веришь ли ты в Бога?» – спрашиваю я его. «Что ты со мной сделал-ла?» – отвечает он вопросом на вопрос. Тогда я рассказываю ему простую историю великого Человека, которую знают и дети. Для достоверности я поджигаю паяльную лампу и подношу достаточно близко к лицу отступника. «Знаешь ли ты, как жарко днём на вершине Голгофы?» – последние слова моего вопроса тонут в истошном крике.
Мне очень жаль причинять страдания бедняге. Но я не могу остановить процедуру. Временами я даю ему пить…
На третий день, когда я наконец вижу печать искреннего раскаянья на багрово-фиолетовом лице, то с облегчением прекращаю его страдания, протыкая копьём его стремящееся к жизни сердце. Умирая, он шепчет последним выдохом: «Спа-си-по»…
2
Миновав бараки с прислугой, Арик Моше вошёл в Хасмонейский дворец с тайного прохода. Теперь характер его движений сильно переменился. Трусливая шавка с зажатым между ног хвостом превратилась в кабана-секача. Уверенно впечатывая трещащие подошвы сандалей в глянцевый мраморный пол, длинные мосластые ноги несли своего хозяина к сердцу дворца, где находился кабинет тетрарха. Два слоноподобных воина даже не двинули и мускулом на лице, чтобы остановить гостя, и тот прошёл в двери к Антипе, как проходит нож сквозь тёплую лепёшку.
В комнате стояло массивное кресло спинкой к двери. При звуках вошедшего кресло дёрнулось, и из-за него показалось лицо растерянного и рассеянного человека. Спустя мгновение лицо из задумчивого превратилось в доброжелательное, а в сторону желанного гостя устремилась приветливая улыбка.
– А, друг мой, – сказал хозяин покоев с рыхлым телосложением с намёком на будущую тучность, – Проходи. Хочешь вина?
Он протянул гостю золотой бокал.
– Мой господин, смею ли я… – начал в нерешительности Моше, но легко и быстро выхватил из протянутой руки предложенное, мягко коснувшись губами перстней властителя.
– Брось, друг мой, – повторил тетрарх, – Выпей вина. Тебе предстоит выслушать мою просьбу.
– Господин, ты знаешь, что я прежде умру, чем откажу тебе в любой просьбе. – сказал Арик, залпом выпив из бокала и в предвкушении интересного дела, и сел без приглашения напротив собеседника.
Губы тетрарха передёргивались нервными гримасами. Временами он касался углов губ, тёр виски и переносицу, заламывал кисти рук.
– Ты знаешь, – начал с волнением Антипа, – Что мой отец перед смертью сделал много злодеяний. Их очень тяжело забыть. Мне. Людям.
– Но он же был кесарем, – попытался возразить Арик, – И был волен в своих поступках. Многие из его, как вы сказали, злодеяний мы не можем осуждать. Они творились на благо Иудеи, поддерживали порядок в стране.
– Которой больше нет. – пробормотал тетрарх, потом как бы встрепенулся и продолжал. – Он был отцом, и я любил его как отца. Любил и боялся. Боялся, как правителя. Знаменитого царя иудейского Герода Великого. Мне было 20 лет, когда произошло Великое Избиение Младенцев.
– Да, я много об этом слышал. Я родился два года спустя после этих событий, и каждый день благодарю бога Яхве, подарившего мне эту жизнь и не давшего появиться в чёрные времена.
– А многим так не повезло. Четырнадцать тысяч детей в возрасте до двух лет… И это только официальная цифра. А брат мой Антипатр? Он и так после отца должен был унаследовать власть. Отец же, подозревая его в заговоре, приказал отрубить ему голову. Своему сыну! Ты понимаешь?
– Господин, успокойтесь, – с участием сказал Арик, – Могу только выразить удовольствие тому, что ваше высочество не оказалось в подобной ситуации и не испытали участи старшего сына в семье.
– Да, у последышей в семье есть подобные привилегии: остаться в живых и жить в зависти и осторожности, чтобы их не заподозрили в подготовке переворота. На нас, всех пятнадцати потомках царя, непечатный знак Великого Герода в душе.