– Ты в неадеквате? Кому тут надо твое это?
Внешний Лео рванул на помощь внутреннему и заматерился так, что внутренний обалдел. Кто-то говорил про него – «колбасит», «развезло», а вокруг стоял ржач, всеобщий горластый ржач, и внутренний Лео хватался за свою внутреннюю голову и задыхался от стыда, но ничего не мог сделать с внешним, и уже в лицо и в грудь ему лупилось что-то похожее на кулаки, а за руки держали чьи-то другие руки и тащили куда-то, куда Лео не хотел тащиться.
– Пойдем, а? – гудел знакомый голос. – Не поймут они, а? Пойдем, брат. – И Лео брел куда-то, где не было кулаков и ржача.
Его вел Дося Черныш, тихий бобронавт из тех, кто всегда носил хвост, даже в спортзале. Лео не любил Досю, считал его бобриность показухой, но сейчас было не до того.
– Вэ-а-а-а! – ревел он на кухне, размазывая кровь и слезы, и говорил что-то Досе… а может, и не Досе, а неизвестно кому, и Дося просто попался под руку.
– Ты это, – утешал Дося Лео, – ты не думай, а? Они мелкие еще, тупые. Разве они понимают «Бобродину»? Это всё вреднюки!
– Чьи? – недоверчиво спрашивал Лео. – Осландские?
– И осландские, и мировые тоже.
– Что, и Тыдыщ вреднюк?
– Да не Тыдыщ вреднюк, – терпеливо объяснял ему Дося, – а просто… вреднюки нам это внушают, чтобы всех растлевать, понял? Они растлевают нашу молодежь в полном отпаде от родовых корней! Чтобы мы забыли, кто мы, и не подняли бобриного взора. Понял? И получается, что нас растлевают этой попсой, а мы ее хаваем и растлеваемся, потому как она нам чужая и там одна бездуховность в ней, понял?
Лео не понимал, почему «бум-бум» чужой, если это отечественный лаунж-панк, и почему Дося добровольно растлевается вместе со всеми. Но ему было все равно. Он не знал, кто в нем говорит – внешний или внутренний Лео, и просто вываливал Досе все подряд, и оно лезло из него легко, как из полного мешка.
– А знаешь что? – сказал Дося, когда Лео выдохся. – Я понимаю тебя, брат. Реально понимаю, сто пудов.
Дося был непривычно серьезен, и Лео притих.
– Это внешнее, или как его там… Да, ты прав, оно все загораживает. Я вот тоже реально не такой, какой с тобой тут треплюсь. И Тыдыщ не такой, и все. Ты прав. А не прав ты в том, что внутренние души не могут общаться, чтобы внешние не загораживали. Могут. Вот прям как ты говоришь – душа в душу и чтобы все понимать. Но это только в одном случае…
– В каком?
– Если их повяжет общая идея. Великая идея. Бобрая Идея. Тогда они ее все вместе переживают, и получается, что они как братья или даже еще ближе. Мы, когда поем ту же «Бобродину» или «Мы вам еще покажем», знаешь… – Дося сладко зажмурился. – И ты тогда как мысли читаешь и чувства тоже, и мы все как одно целое. Я не могу это словами… Вступай в бобронавты – поймешь сам.
* * *
Так Лео стал бобронавтом.
Ему по-прежнему не нравилась показуха, и эти марши по бульвару Самопожертвования, и эти крики на весь Боброполь, которые назывались пением, и хвост он носил только в школе и на мероприятиях… но Лео честно старался быть как все и ждал этого волшебного единения, которое их бобровод Валидуб назвал эгрегором, – «когда много я становятся единым мы».
Лео ощущал, и очень ясно ощущал, такой эгрегор: когда все впускают в себя высоту Боброго Дела и чувствуют, что они на стороне света, а свет – на их стороне, и вместе они сила, и пусть враги лязгают зубами, потому что…
Он даже всхлипывал, представляя себе такое единение, против которого (он понимал это) – против которого бессилен любой враг и любое зло. И еще он понимал, что всем героям всех историй не хватало именно такого единения, и поэтому они все гибли, и добро торжествовало только морально, а этого Лео всегда было мало, отчаянно мало. Добро должно торжествовать так, чтобы… чтобы и атома от врагов не осталось! А из наших чтобы никто не умер и все были счастливы. Все-все до единого, и на меньшее Лео был не согласен.
Он знал, что это детские мысли, но чувства в них вливались совсем не детские – острые и высокие, как флагшток, даже голова кружилась от них. И это он тоже знал совершенно точно.
Но у бобронавтов не было ничего подобного. Лео боялся себе это проговорить, пока наконец не устал увиливать от внутреннего Лео и не признал: бобронавты отличаются от любой тупой тусовки только тем, что присобачили себе Бобрую Идею, которая шла им как лифчик носорогу.
Все свои надежды Лео возлагал теперь на боевую бобродружину, куда мог вступить, когда ему стукнет восемнадцать. Но и в дружине было все то же самое, и военная форма не приближала эгрегор, а только отдаляла его в какую-то совсем уж дальнюю даль. Лео вообще не представлял, как эгрегор сочетается с командами и с «так точно».
А может, он просто устал от этого лета, самого дурацкого лета в его жизни, набитого экзаменами, ночным висением в гугле и непонятками с мамой.
* * *
Раньше она не мешала его бобриной жизни, но и не вникала в нее (а Лео иногда хотелось, чтобы эгрегор начинался с мамы). Она не поддерживала и отца – Лео смутно помнил, как они ругались и мама кричала: «Всю семью угробить хочешь?»
Одной из причин, толкнувших Лео в бобронавты, был стыд за Авву Дворского, вреднюка и правокача. Лео знал, конечно, что тот искренне заблуждался, но не мог осмыслить – как отец, такой умный и образованный человек, не понимал, что восставать против Боброго Дела плохо? Ведь это так просто, даже маленькие дети понимают. И в школе учителя всегда косо поглядывали на Лео и только в старших классах, когда тот пошел в бобронавты, стали улыбаться ему и здороваться за руку.
Он никогда не говорил об этом с мамой, но думал, что ей тоже стыдно за отца и она стесняется говорить о нем. И еще Лео думал, что мама будет рада сыну-дружиннику…
Но маму как подменили.
– Не лезь! Это тебе не игрушки, как в школе! – отчитывала она его.
– Какие игрушки? – изумлялся Лео. – Это же Боброе Дело!
Мама кривилась и говорила дикие вещи:
– Будет война – первым попадешь под удар. Не лезь! Твой отец тоже всюду лез и…
– Какое «тоже»? Как можно нас сравнивать, ма?
– Он – твой отец…
– И что еще за война? Кто на нас нападет-то? Боброплемя самое сильное на планете!
– Почему обязательно «на нас»… – бормотала мама.
– А как тогда?.. Ну что ты несешь, мам, сама подумай! Бобры никогда не нападали и не нападут! Это наша родовая сущность! Сильные не нападают, а защищают слабых и невиновных! Ты же все это в школе проходила, ма, ну как с иностранкой какой-то говорю, честное слово…
Лео чувствовал себя скверно, будто ему пришлось высаживать маму на горшок или кормить ее с ложечки.
* * *
Первое задание студент и дружинник Леонард Дворский получил в ноябре. Задание было совсем простым: его отряд помогал охранять очередной митинг. Лео волновался, но боевое крещение прошло мирно, как он это и внушал маме, и теперь ей было нечем крыть.
Он впервые видел столько людей, отринувших Боброе Дело. Лео не знал, что их так много. У митингующих были совершенно обыкновенные лица, торчавшие из обыкновенных капюшонов и воротников. Дружинник Дворский искал в них печать мировой опасности и не находил ее. Он знал, что потом, после митинга, кого-то из них брали настоящие боброкопы, и не понимал, что ему думать – то ли завидовать профи, умеющим распознать эту печать, то ли…
Сочувствовать вреднюкам и правокачам – это было бы совсем странно, но Лео почему-то относился к ним как к больным, из которых надо повыгонять инфекцию, и они снова станут здоровыми и безопасными.
И вообще ему стало казаться, что люди ничем особенным не отличаются друг от друга. Как это и почему, он не мог объяснить даже самому себе. Ведь ясно, что кто-то умный, кто-то дурак, кто-то добрый, кто-то злой, но дело было совсем не в этом. Умом Лео понимал, что враги отличаются чем-то, чего не видно глазами, но это-то его и смущало…
Как бы там ни было, разочарование усиливалось, и Лео оставался дружинником Дворским только для того, чтобы держать марку перед мамой. Неизвестно, сколько бы он еще кис на митингах, если бы на одном из них все-таки не возникла непредвиденная ситуация, как это называлось в уставе дружины.