Артём Ляхович
Дырка
Художественное электронное издание
Художественное оформление Алексей Иванов
© Ляхович А. В., 2021
© «Время», 2021
* * *
– На кого похож Леонардо да Винчи? – спросила учительница, желая услышать «на Бога».
– На кота! – крикнула девочка.
– На собаку! – поправила ее другая. – На ризеншнауцера!
Из школьных будней
Глава 1
Здесь
Впервые о Дырке он услышал в детстве, когда остался ночевать у дяди Лекса.
Лёник тогда мелкий был, восемь лет, и не очень понимал, почему у дяди Лекса, а не дома, с мамой-папой, как всегда.
– Так безопасней, – говорил папа.
– Почему?
– Почему-почему…
На него смотрели, как на дурачка, и объясняли, как дурачку, – медленно и детскими словами: «Злые дяди… сделать плохо…» Лёник дурачком не был и поэтому, наверное, ничего не понимал.
– А вы со мной тоже там будете?
– У дяди Лекса кроватей не хватит, – отвечала мама.
– У дяди Лекса полно кроватей, – возражал Лёник, хоть и знал, что зря. Они с родителями говорили на разных языках, в которых были почему-то одинаковые слова.
Вообще-то он был не против ночевать у дяди Лекса: там красиво, как в аэропорту, и мечи висят, самурайские и всякие, и тигр еще есть. Чучело то есть. Лёник его Жориком прозвал, а почему – и сам не знал. Наверное, потому, что тигры рычат, а Жорик очень рыкучее имя.
Вот под этим Жориком он и услышал о Дырке. Ему постелили на диване, и Жорик скалился на него сверху и мог запросто перегрызть Лёнику горло, хоть он и чучело, и Лёник сто раз повторил себе: «Жорик – чучело, Жорик – чучело…» И вообще – это же не Шерхан какой-нибудь. Это добрый тигр. Добрый тигр…
И Лёник прыгал с ним по джунглям, тыкался в тигриную шерсть дыбом и спрашивал то ли мысленно, то ли вслух: «Ты же добрый тигр?» – и все никак не мог этого понять, хоть Жорик-хан вроде бы и не делал Лёнику плохо…
Потом он выпрыгнул из джунглей обратно. В этом «обратно» не было ничего, кроме темноты и голосов за стеной.
– …Никто с ним церемониться не будет. О Дырке забыл?
– Тихо! Охренел – вслух о таком?
– А кто слышит?
– Аввы Дворского сын дрыхнет в соседней комнате…
– Та ну…
Голоса стихали, а потом снова возобновлялись, как радио с помехами. Они были и знакомыми, и незнакомыми – каждый был похож на дяди-Лексин, и Лёнику казалось, что много дядей Лексов говорят сами с собой. Поэтому он и думал потом, что ему все приснилось.
– …Коту под хвост! Что останется, а? Вот скажи мне, что останется? А? Одна Дырка?
– Ну что ты за человек-то? Пасть свою перекрести…
Вначале Лёник решил, что он успел набедокурить и где-то в чужом доме сделал дырку. Или что они нашли эту дырку и подумали на него. Но потом понял, что он тут вообще ни при чем. Сон куда-то делся, и Лёник слушал, ничего не понимая и не желая понимать.
– …Не докопаются. Это тебе не Дырка.
– Тихо ты! А если они сами?
– Та ладно!
Потом все исчезло, и дальше уже было утро – в большой и чужой, как аэропорт, дяди-Лексиной комнате. И Жорик скалился на месте.
И мечи висели, где им надо.
И мамы с папой не было.
Папы не было и после. Его забрали в какое-то предварительное, пока Лёник скакал на Жорик-хане и слушал про Дырку.
А мама была заплаканная, как рева-корова. Она нервно гладила Лёника, и это было неприятно – будто ее руки били током. Лёник дергался и хотел удрать, а она все равно держала его и гладила.
Точно так же она гладила его и потом, когда папа умер в этом предварительном.
И Лёник точно так же дергался, но уже не пытался удрать.
* * *
С тех пор утекло много воды. Так много, что Леонард иногда задумывался, можно ли того мелкого Лёника считать собой. Ему казалось, что в память каким-то макаром проникли воспоминания совсем другого существа – с другими мозгами, чувствами и другим всем.
Настоящий Леонард начался, когда Лёнику было лет пятнадцать-шестнадцать. Так чувствовал настоящий Леонард, или Лео, как его чаще звали. Он тогда стал слушать ту музыку, интересоваться теми вещами и вообще вариться во всем том, что ощущал как свое я. «Я – это…» – и дальше можно было подставить любую часть нового мира Лео: группы Kawai Hunts, SuperБожичи, «Радосмак», сагу о Бобромире и волнующую высоту Боброго Дела, совершенно новую, взрослую и серьезную, не похожую ни на что прежнее.
Лео не фанател, как некоторые, – не носил бобриный хвост, не забивался родовыми татухами, не пел, выпучив глаза: «Мы вам еще покажем». Такие вещи не стоит петь где попало, считал он. И вообще, быть бобронавтом несерьезно. Это как к новому и взрослому подходить по-старому, по-малышовому. Будущее Боброго Рода – не показуха и не шутки; и уж тем более не шутки – мировая опасность. У Лео даже холодело где-то внутри, когда он думал обо всем этом.
К Великому Бобру он старался относиться без бабского обожания и даже иногда поругивал его за вялость. (Все-таки Лео был уже пацан будь здоров, и у него были свои мозги, а не только повторялка, как у многих.) Но то, что шевелилось и щемило в нем, когда он соприкасался с родным, бобриным, было ново и пронзительно высоко, иногда даже слезы подступали.
Лео знал, что это лучшая его часть, самая взрослая и благородная; она же оживала в фильмах, когда кто-то умирал, или целовался, или встречался после разлуки, или прощался навсегда. Это была очень внутренняя, интимная часть, и о ней, наверное, не знал никто, кроме хозяина. И жаль, потому что другие части нравились ему гораздо меньше.
Ему было кисло от показухи бобронавтов, но и очень хотелось как-то рассказать другим людям о внутреннем, лучшем Лео – только не так, как бобронавты, а как-нибудь иначе, чтобы взрослое не стало детским и глупым. Но у него не получалось. Внутренний Лео уходил на дно, как только к нему приближались слова. Или вытекал из них, как вода из сита.
Лео подозревал, что у него просто нет человека, подходящего для таких разговоров. В школе было несколько чудил, которые говорили и вели себя так, будто они мудрые старички, живущие в шкуре подростков, но Лео не любил выпендреж и не общался с ними. От их понтов у него кружилась голова. Друзей у него было много, но в разговорах с ними внешний Лео всегда лез вперед, выдавая себя за внутреннего, и внутренний не успевал опомниться. Лео даже думал – может, в каждом из них тоже сидит кто-то внутренний и тоже не может пробиться и поэтому все они кажутся такими дураками?
Но думать так было обидно, потому что тогда получалось, что все люди друг друга вообще не знают и думают обо всех неправильно. Вот если бы «внутренним людям» можно было бы общаться напрямую, выключая наглых «внешних», чтобы не лезли, когда не надо…
* * *
В одну из первых своих попыток напиться (не до отключки, но все-таки) Лео кое-что узнал.
Как раз перед тем он видел во дворе кошачий хвост и попу, выглядывающие из-за дерева. Пушистые такие, няшные, в зеленой травке. И впервые в жизни решил сфоткать и запостить котика. Котище эффектно так разлегся, вальяжно, как они умеют, и Лео тихонько подбирался к нему, чтобы не спугнуть. И когда увидел его целиком, громко матюкнулся.
Котик был безглазый и весь в муравьях.
Матюк услышала Стелла Запашная:
– Ты чё?
– Кот сдох, – объяснил Лео и снова матюкнулся зачем-то, хоть уже и не хотелось.
– Какой кот?
– Не знаю. Вот валяется…
– Ну и чё прикольного? Я, когда живые, больше люблю.
Они тогда отрывались всей компанией у одного парня. Почему-то Лео было тоскливо, хоть на луну вой. Девчонки ставили одну за другой песни, которые, может, в другое время и сошли бы, а тогда прямо нервы кипели от них, и от ржача, и от фальшивых улыбок, и от всего, что там было. И вот этот кот, няшный с попы и дохлый с головы, засел у Лео где-то в нервах и вонял там – с каждой песней все сильней.
– Ты чё-о-о? – взвыло несколько глоток, когда Лео выключил «Ты меня бум-бум, я тебя цём-цём…» и включил «Родину-Бобродину». – Это неприкольно!
Пара голов закачалась в такт «Родине», но Мотька Тыдыщ подсел к ноуту, и из колонок снова полез «бум-бум».
– Э-э-эй! – В глазах у Лео вдруг потемнело. – А ну включил обратно!