И там – в глотке этой – ворочался кто-то.
Выбирался…
Рано утром, когда петухи только голоса пробовали, в окно постучали.
Дед спал чутко, как все старики, поэтому глаза открыл сразу, но не сразу понял, что его разбудило.
Через минуту стук повторился – кто-то шлепал по стеклу ладонью; стекло дребезжало, будто жаловалось.
Дед спустил больные ноги на пол, сунул их в валенки. Поднялся, кряхтя, за спинку кровати цепляясь. Постоял, выжидая, привыкая к боли.
– Что там, батя? – тихо, чтоб не потревожить детей, спросил взрослый сын.
– Спите, – махнул рукой старик.
Он отдернул занавеску, выглянул в окошко, но ничего не разглядел в тумане.
С улицы опять стукнули – теперь на крыльце.
– Спите, – повторил дед и, взяв берданку, похромал в сени.
Уличная дверь была заперта. Старик потоптался перед ней, слыша какие-то звуки, спросил тихо, почти прошептал:
– Кто там?
– Это я. Открывай.
Голос был знакомый, только вот чей – дед спросонок вспомнить не мог.
– Ты, что ли, Михалыч?
– Открывай, я на минутку всего, – отозвались из-за двери.
Старик сдвинул щеколду:
– Ну, чего тебе? Похмелиться пришел? Нашел тоже время…
Черная фигура, окутанная туманом, шагнула на порог. Пахнуло землей и сыростью, повеяло холодом.
– Михалыч?
Нет, это был не сосед.
В дверном проеме стоял солдат – тот самый, которого они похоронили, на чьих поминках кутью ели и самогоном запивали.
– Ну вот и свиделись, хозяин.
Берданка выпала из дрожащей руки.
– Ты… Ты…
– Не ждал? Так ведь я за платой своей пришел. Где вы ее спрятали? Под печкой? А вещи мои собрали, как я велел?
– Ты же умер! – выдохнул старик.
– Три года назад, – кивнул солдат. – Там, где я был, не осталось живых.
– Но ты убил упыря…
– А это часть моей работы. Вербовщик не остановился бы, пока вы все не оказались бы на кладбище. Поэтому первое, что делает поводырь, – убивает вербовщика.
– Зачем? – Старик опустился на колени – ноги не держали.
Солдат усмехнулся, глядя на него, пожал плечами – чего, мол, тут непонятного.
– Вы должны жить. Вы – наш резерв, наш племенной скот. Откуда мои хозяева станут брать свежих мертвецов, если живых людей не останется? Рожайте детей, растите их – пока не придет время. И тогда кто-то из вас превратится в нового вербовщика. И он опять пойдет по деревне – от дома к дому, от семьи к семье…
Солдат по-хозяйски шагнул в темный тихий дом, прошел через комнату, сунул руку под печку и вытащил узел с серебром и золотом. Проснувшаяся от шума старуха глянула с лежанки в его сторону – да и обмерла, обомлела. На полатях завозились потревоженные дети, что-то испуганно спросила у мужа молодая хозяйка.
– Спите, – велел солдат. – Рано еще.
Он снял с крюка свою торбу, сунул в нее полученную награду и вернулся в сени.
Опомнившийся старик встретил его у порога: крепко вцепился в берданку, резко вскинул ее к плечу. Выплеснувшееся из ствола пламя ударило солдата в лицо – он покачнулся, отступил на шаг, но не упал. Из разбитой глазницы мертвеца вывались сплющенная пуля, покатилась по полу.
– До свидания, старик, – тихо сказал солдат. – До скорого свидания.
Он подвинул плечом хозяина дома, толкнул дверь и растворился в тумане.
Задыхающийся старик прыгнул за ним, растопырил руки – но ловить было уже некого. Он бросился к забору, повис на калитке, лепеча что-то, умоляя или проклиная – не разобрать.
А мимо него в сырой серой мгле проходили по деревенской дороге люди. Брели медленно, шаркали, спотыкались, следуя на северо-запад за своим поводырем в галифе и шинели без знаков различия. Евсей Халимов, Василий Конев, Настя Степанова, Трофим Блохин – двенадцать человек, двенадцать вставших из могил мертвецов.
Пополнение…
ЧТО ТАМ?!
Хозяева просыпаются от малейшего шума, их лица делаются похожими на восковые маски, глаза – на стеклянные пуговицы. Двери заперты, ставни закрыты, продухи заложены – никому не пробраться в дом. Но они не чувствуют себя в безопасности. Каждый день и каждую ночь, каждый час и каждую минуту страх не отпускает их. Они знают – рано или поздно придет их очередь. Они помнят – смерть рядом. Может быть этой ночью, а может через год брякнет что-то на крыльце, или стукнет на крыше, или хлопнет по наличнику – и на рассвете их станет на одного меньше…
ЧТО ТАМ?! Осенний ветер в трубе воет? Подтаявший снег проседает? Февральская вьюга окно царапает?
Или это смерть уже подходит к их дому?
Страшно!..
* * *
После того, самого первого письма – помните? – из крымского Коктебеля я получил немало писем из Советской России. Изо всех ее нынешних кусков, разнообразных и невероятных частей некогда самой загадочной страны. Люди писали о прошлом, писали о настоящем, о том, как изменилась их жизнь после Пришествия.
Некоторые снова и снова переживали самый первый день, первые недели памятного августа 1939-го, когда мир неожиданно и теперь уже неотвратимо свернул с начертанного пути. Любопытно, что сообщения из одних и тех же мест и о схожих событиях зачастую противоречат друг другу. Я не знаю, как объяснить этот факт, просто отмечу его на будущее. Может, сама структура нашего пространства-времени сопротивляется Пришествию? А может, ОНИ своим присутствием смещают окружающую реальность.
Иногда я думаю, что Затворник, разглядевший Мифы силой своего разума, был бы счастлив читать документальные подтверждения его идей. Многое, конечно, выглядит иначе, многое он просто не смог объять в своих пророческих полуснах-полукошмарах, но иногда реальность совпадает с ними в таких мельчайших деталях, что становится не по себе.
Кто же он был, скромный журналист и собиратель древностей, что так любил уединение и одновременно вел переписку с половиной мира? Кто был и куда исчез так внезапно за несколько лет до Пришествия? На самом ли деле он умер? В газетах я нашел всего лишь краткий некролог на 15-й странице, где публикуют известия мэрии о свадьбах и похоронах.
Жаль, что он сейчас не стоит за моей спиной и не читает эти письма.
Рыжая бестия
Игорь Красноперов
Проспект Энтузиастов кипел и пенился жизнью.
Полуторки, нетвердо покачиваясь на рессорах, везли по универмагам, сельмагам и прочим галантереям отрезы ситцу, вязанки калош, жестянки гуталина и прочую, не менее необходимую гражданам, продукцию. Авто аппаратчиков, сыто поблескивая черным лаком, спесиво крякали клаксонами на суетливых обывателей. Трамваи, внося вклад в общую сумятицу, заполошно звенели и сыпали почти бесцветными искрами. Бравый регулировщик, установленный посреди перекрестка с целью руководства движением, бодро размахивал белыми перчатками. По тротуарам фланировали нарядные граждане.
Синеву осеннего неба украшал собой крутобокий баллон аэростата. Под его раздутым брюхом трепался ветром кумач транспаранта, звавшего выполнить пятилетку в три года. А где-то уж совсем высоко, едва видимые невооруженному глазу, орлами парили сталинские соколы, оборудованные моторами вместо сердец.
Низкое солнце, отражаясь в окнах бывших Романовских мануфактур, а ныне фабрики Борцов Революции, рдело праздничным багрянцем. И мудрый вождь, взирая с фасада на всю эту муравьиную толкотню, улыбался по-отечески мудро.
В небольшом сквере, отделенном от проспекта невысокими кустами и кованой решеткой, вернув ежедневный трудовой долг советской родине, отдыхал Антон Копытин, шофер управления треста Межкрайсвязьстрой. «Комсомолка» и «Крокодил», прочитанные от корки до корки, лежали в сторонке, и иных занятий, кроме как глазеть на гуляющую публику, не осталось.
По причине неурочного времени народу в сквере было негусто, но редкий прохожий не косил глазом в сторону Антона. Габардиновое пальто с подбитыми ватой плечами, коверкотовая костюмная пара, американские полуботинки на пупырчатом каучуке, лихо заломленная обширная кепка-восьмиклинка, краем достающая до плеча, – все эти признаки достатка вызывали интерес. Да и сам он пусть не красавец, но в толпе выделялся: высокого роста, с фигурой завзятого физкультурника, с открытым улыбчивым лицом.