В конце уборочной, когда последний колосок в поле срезан, в колхозе устраивали праздник, у нас его называли «обжинки». Накрывался огромный стол, на всю бригаду, а на нем чего только не было! Борщ, суп, каши из трёх или четырёх круп. Мяса завались – куры, утки, гуси, говядина, свинина, баранина. Пироги с грибами, пироги с яблоками, медовые коврижки, свежий мёд в сотах. Самогона – хоть залейся, его пили тогда из гранёных стаканов. Я всегда поражался: как можно выпить стакан самогона – двести пятьдесят граммов – и не упасть замертво. А колхозники пили, причём по нескольку стаканов, и не пьянели – так, становились слегка веселее, пели песни, пускались в пляс. Женщины пили из маленьких гранёных рюмочек стограммовой вместимости. Были, конечно, и такие, что, захмелев, падали под стол, а иные начинали задираться и лезть на рожон. Но, получив по физиономии, быстро остывали и успокаивались.
Гуляли обычно до поздней ночи, с песнями и плясками. Женщины уходили на вечернюю дойку, управиться по хозяйству, а затем снова возвращались и продолжали веселиться. Дети тоже гуляли вместе с взрослыми, и им перепадало по рюмочке самогона, от которого кружилась голова, изображение двоилось и хотелось плясать и петь. Правда, они, чтобы не выдать себя, в общих плясках и песнопениях не участвовали. Однако, когда кто-то из взрослых замечал, что дети выпивши, то строго говорили:
– Рано начинаете пить, будете, как отцы, алкоголиками.
Мне пить не нравилось, и я твёрдо решил, что, когда вырасту, выпивать не буду совсем. И, судя по сегодняшнему дню, слово своё сдержал.
Но вот лето закончилось. Скоро в школу, опять учить уроки. Как любимые – математику, физику, русскую литературу, физкультуру, труд, так и нелюбимые – биологию, химию, украинский язык, который мы в детстве (да простят меня истинные украинцы) называли телячьим. Особенно он не нравился нам из-за иных знаков препинания. Взять, к примеру, апостроф – никогда не знаешь, когда его надо ставить, а когда нет. Это было непонятно, а значит, неинтересно. Зато я очень любил песни на украинском языке, все мои родственники, включая отца с матерью, пели их проникновенно, с душой. Украинскую литературу я любил так же, как и русскую. Читал много книг – и классиков, и современников. Но больше всего мне нравились стихи. Я удивлялся таланту поэтов и восхищался прекрасно подобранной рифмой. Хорей, ямб, дактиль, амфибрахий, анапест, владение рифмой меня просто очаровывали. Поэты и прозаики: Пушкин, Лермонтов, Есенин, Некрасов, Маяковский, Блок. Тарас Шевченко, Коцюбинский, Леся Украинка. Ломоносов, Максим Горький – это были для меня кумиры. Всё, что в то время можно было найти из их произведений, я доставал и читал запоем, заучивая многие наизусть. В школе посещал литературные кружки – это было очень интересно. Уже к восьмому классу начал пробовать писать стихи сам. Тем более появился повод – умер наш любимый учитель физкультуры Евгений Степанович. Потрясенный этим событием, я написал свое первое стихотворение:
«На широком кладбище свежая могила,Ярко светит звёздочка красная над ней.Жизнь его короткая так же всем светила.Он дарил нам знания до последних дней…»Я показал это стихотворение директору школу, жена которого, Мария Сергеевна, вела у нас литературный кружок. И он распорядился, чтобы стихотворение отпечатали на машинке и повесили в коридоре школы для всеобщего чтения. Внизу было написано, что автор его я. Это была первая проба пера, и сразу такая публичная. Затем появилось стихотворение о прощании со школой. Я тогда окончил восьмой класс и собирался поступать в ПТУ, а стихотворение подарил своему классному руководителю Татьяне Васильевне, учительнице немецкого языка.
«Мы расстаемся со школой любимой,С классом и партой, с доской.Словно уходим от матери милойС грустью и сильной тоской…»Но всё это было потом, когда я уже заканчивал учебу и жил в селе Глазово, а пока после трудного колхозного лета я пошёл в четвертый класс. Учеба казалась мне довольно нудным занятием, кроме, конечно, математики. Похоже, к этому предмету у меня были особые склонности, поскольку все упражнения, задачи, а в последующем и уравнения я с легкостью решал за один урок. Причем все шесть вариантов, которые предлагались учителем. Решения, конечно, тут же раздавал товарищам, они списывали и тоже получали положительные оценки. Но учитель математики Надежда Гапоновна быстро заметила несоответствие результатов и истинных знаний моих друзей. Далее, как только я решал свой вариант, она забирала мою работу и отправляла меня погулять на школьный двор. Пару раз директор или завуч приводили меня обратно в класс, думая, что я прогуливаю уроки, но потом все привыкли к тому, что во время контрольных работ я болтаюсь в школьном спортивном городке.
По физике результаты у меня были примерно такие же, но преподаватель Поликарп Павлович с урока меня не отпускал, а нагружал дополнительными задачками, как он говорил, для общего развития. У Поликарпа Павловича была дочь Аня, моя одноклассница, в которую я был тайно влюблен в шестом классе. Увидев, как она идет в школу или едет на возу с родителями, я тут же ощущал, как мое сердце начинало сладко биться и по всему телу разливалась истома. И я бездумно брел за ней до самой школы или окраины села, где она жила, сам не понимая, зачем это делаю. Но со временем, где-то к седьмому классу, эта моя любовь прошла. Кстати, Поликарп Павлович тоже умер в расцвете сил. В тот период я начал дружить с Надеждой, другой одноклассницей. Она, как и я, была маленького роста, и вместе мы смотрелись довольно органично. Правда, за излишнюю полноту её дразнили «бочкой», так все и звали – Надя-бочка.
Дружил я с ней до восьмого класса, помогал решать задачки и выполнять домашние задания, готовиться к урокам. В учёбе она была, если честно, не очень. Однажды, провожая её домой, я впервые в своей молодой жизни признался ей в любви. Конечно, надеялся на взаимность и первый поцелуй, но она начала говорить какие-то нелепицы, ссылаясь на сына директора школы Гену. Тот был младше меня на год, но тоже имел на неё виды. По его мнению, я хочу воспользоваться ею и затем бросить. Такого коварного удара в спину я не ожидал и был просто обескуражен. Встречаться с Надеждой я больше не стал, а сыну директора надавал по физиономии так, что меня чуть не исключили из школы.
Второй раз меня едва не выгнали из школы за то, что я нацарапал гвоздем на классной доске слово из трех букв. Но мой отец на педсовете сказал:
– Сам Маяковский написал на литературном заведении «Дом Герцена» слова «Хер цена вашему Дому Герцена!», – и в школе меня оставили.
Однако мать Гены, Мария Сергеевна, которая вела литературный кружок, заявила, что с такими садистскими наклонностями я не достоин заниматься в литературном кружке, и выгнала меня с занятий. Ну что ж, зато её сынок на всю оставшуюся жизнь запомнил, что клеветать нехорошо.
После окончания четвертого класса на каникулах я снова пошёл работать в колхоз, естественно, в свою бригаду. Бригадир с удовольствием принял меня на работу, и мы с конюхом начали пасти по ночам коней, отправляясь с ними, как это называлось, в ночное. Верхом на Перваке или Майке кнутами выгоняли лошадей на луг у реки, где каждого по очереди стреножили путами, кроме жеребят, конечно. Разводили костёр и стерегли лошадей, пока те паслись на траве, покрытой вечерней росой. Насытившись, утомленные дневной работой кони укладывались вокруг костра и отдыхали, мы же спали по очереди. Один из нас всегда был на чеку: во-первых, подбрасывал в костер ветки, чтобы не погас, во-вторых, следил, чтобы волки не «подрезали» жеребят. Серых хищников в лесах тогда было много, и они частенько совершали набеги на стада овец, телят или лошадей.