Летиция явилась с большим опозданием, проплыла к свободному месту и села, улыбнувшись Гризельде и кивнув мне. Я смотрел на нее очень внимательно – у меня были на то свои причины, – но она, казалось, по-прежнему витала в облаках. Удивительно хорошенькая – это я должен признать по чести и справедливости. Она так и не надела траур, но бледно-зеленое платье выгодно подчеркивало в ее облике всю прелесть пастельных тонов.
Когда мы выпили кофе, Анна спокойно сказала:
– Мне нужно поговорить с викарием. Мы пойдем в мою гостиную, наверх.
Наконец-то мне предстояло узнать, почему нас сюда пригласили. Я встал и последовал за ней вверх по лестнице. У дверей комнаты она задержалась. Я хотел заговорить, но она остановила меня жестом. Послушала, устремив глаза вниз, что творится в холле.
– Хорошо. Они уходят в сад. Нет, нам не сюда. Пройдемте на самый верх.
К моему удивлению, она повела меня по коридору в самый конец крыла. Оттуда на верхний этаж вела деревянная лесенка из отдельных дощатых ступенек, она поднялась по ней, я – следом. Мы оказались в пыльном, обшитом досками закутке. Анна отворила дверь и провела меня на громадный сумрачный чердак, который явно служил свалкой для всякой рухляди. Там были сундуки, ломаная мебель, несколько старых картин, наваленных как попало, и прочий хлам, который годами накапливается в кладовках.
Я не сумел скрыть своего удивления, и она слабо улыбнулась:
– Сейчас я вам все объясню. Я стала очень плохо спать. Прошлой ночью – нет, скорее сегодня утром, часа в три, я услышала, что кто-то ходит по дому. Я прислушалась, немного погодя встала и вышла из комнаты. Тут я поняла, что звуки доносятся не снизу, а сверху. Я подошла к этой лесенке. Мне опять показалось, что я слышу шорох. Я спросила: «Кто там?» Но ответа не было, и оттуда не донеслось больше ни звука; я решила, что у меня просто нервы шалят, вернулась и легла. И все же сегодня, рано утром, я поднялась сюда из чистого любопытства. И нашла здесь вот что!
Она наклонилась к картине, которая была прислонена к стене, оборотной стороной к нам, и повернула ее лицом.
Я ахнул от неожиданности. Это был портрет, писанный маслом, но лицо было исполосовано и искромсано до полной неузнаваемости. Мало того, разрезы и царапины были совсем свежие.
– Поразительно, – сказал я.
– И вы поражены, да? А как вы думаете, в чем дело?
Я покачал головой.
– В этом есть какой-то дикий вандализм, – сказал я. – И это меня тревожит. Как будто кто-то выместил на портрете зло в припадке бешеной ярости.
– И я так подумала.
– Чей это портрет?
– Не имею представления. Я его ни разу не видела. Весь этот хлам уже был сложен на чердаке, когда я вышла за Люциуса и приехала сюда. Я сюда никогда не ходила и даже не вспоминала про этот чердак.
– Поразительно, – повторил я.
Я наклонился, перебирая остальные картины. Там, как и следовало ожидать, было несколько посредственных пейзажей, несколько олеографий и две-три репродукции в дешевых рамках.
Ничто не могло навести нас на след. В углу стоял старинный кованый сундук, из тех, что называются ковчегами, на нем инициалы «Е. П.». Я поднял крышку. Сундук был пуст. На чердаке больше ничего интересного не было.
– Да, совершенно необычное происшествие, – сказал я. – И такое бессмысленное.
– Да, – сказала Анна. – Но я немного напугана.
Рассматривать было больше нечего. Мы спустились в ее гостиную. Она плотно затворила дверь.
– Как вы считаете, мне нужно что-то предпринять? Сообщить в полицию?
Я не знал, что ей ответить.
– Признаться, трудно сразу сказать, связано ли это...
– С убийством, – подхватила Анна. – Понимаю.