Застрял! Теперь мы простоим здесь до восхода луны.
Обычно немногословный, Фредриксон стал без устали бормотать что‑то и ползать вокруг парохода – верный признак, что он серьезно обеспокоен.
– Ну, теперь скоро опять в путь, – зевнул Юксаре. – Хупп‑хэфф! Ну и жизнь! Менять курс, переезжать с места на место придется с утра до вечера. Такая бурная жизнь к добру не приведет. Стоит только подумать о тех, кто трудится и корпит над своей работой, и чем все кончается, сразу падаешь духом. У меня был родственник, который учил тригонометрию до тех пор, пока у него не обвисли усы, а когда все выучил, явилась какая‑то морра и съела его. Да, и после он лежал в морровом брюхе, такой умненький!
Речи Юксаре невольно заставляют вспомнить о Снусмумрике, который тоже родился под вселяющей лень звездой. Таинственный папаша Снусмумрика никогда не огорчался из‑за того, что действительно было достойно огорчения, и не заботился о том, чтобы оставить след в памяти потомков (туда, как уже говорилось, он не попал бы вообще, если бы я не захватил его в свои мемуары). Как бы там ни было, Юксаре снова зевнул и спросил:
– Когда же мы все‑таки отчаливаем, хупп‑хэфф?
– И ты с нами? – спросил я.
– Конечно, – ответил Юксаре.
– Если позволите, – сказал Шнырек, – я тоже надумал кое‑что в этом роде… Я больше не могу жить в кофейной банке!
– Почему? – удивился я.
– Эта красная краска на жести не высыхает! – объяснил Шнырек. – Извините! Она попадает всюду – и в еду, и в постель, и на усы… Я сойду с ума, Фредриксон, я сойду с ума!
– Не сходи. Лучше упакуй вещи, – сказал Фредриксон.
– Конечно! – воскликнул Шнырек. – Мне надо о многом подумать! Такое долгое путешествие… совсем новая жизнь…
И он побежал, да так быстро, что красная краска брызнула во все стороны.
По‑моему, решил я, наша команда более чем ненадежная.
«Морской оркестр» засел крепко, резиновые шины глубоко зарылись в землю, и пароход ни на дюйм не мог сдвинуться с места. Мы изрыли всю корабельную верфь (то есть лесную поляну), но все напрасно. Фредриксон сел и обхватил голову лапами.
– Милый Фредриксон, не горюй так, – попросил я.
– Я не горюю. Я думаю, – отвечал Фредриксон. – Пароход застрял. Его нельзя спустить на воду… Значит, надо реку подвести к пароходу. Каким образом? Строить новый канал? Запруду? А как? Таскать камни?..
– А как? – услужливо повторил я.
– Идея! – вдруг так громко воскликнул Фредриксон, что я подпрыгнул. – Где дронт Эдвард? Ему надо сесть в реку, чтобы она вышла из берегов.
– Он такой огромный? – испугался я.
– Гораздо больше, чем ты думаешь, – коротко ответил Фредриксон. – У тебя есть календарь?
– Нет, – сказал я, все больше и больше волнуясь.
– Так. Позавчера мы ели гороховый суп, – размышлял вслух Фредриксон. – Значит, сегодня – суббота, а по субботам дронт Эдвард купается. Хорошо. Поспешим!
– А они злые, эти дронты? – осторожно осведомился я, когда мы спускались к речному берегу.
– Да, – ответил Фредриксон. – Растопчут кого‑нибудь нечаянно, а потом неделю рыдают. И оплачивают похороны.
– Не очень большое утешение для тех, кого они растопчут, – пробормотал я, почувствовав себя необычайно храбрым.
Я спрашиваю вас, дорогой читатель: трудно ли быть храбрым, если вообще ничего не боишься?
Внезапно остановившись, Фредриксон сказал:
– Здесь.