не возьмёт волчок за тёплый бочок.
А с годами ты поймёшь, что почём.
Убедишься – волки лучше людей…
Пусть гуляет домовой за стеной —
будет мальчик мой тихонечко спать.
Обрисую вкруговую кровать.
Ты не бойся – я с тобой… Я с тобой.
шаткий пол да потолок
Всё в запас, с лихвой, на вырост,
не по делу да не впрок.
Заимел я, простодыра,
шаткий пол да потолок.
С коммунистами – под флагом,
с демократами – на фланг.
Пострадал я, бедолага,
и лишился двух фаланг
пальцев, столь необходимых
старикам и детворе —
щупать сиськи у Кристины
и гонять соплю в ноздре.
Пасть прикрою от зевоты —
трудно щёпотью крестить
и костяшками на счётах
дебет с кре́дитом сводить.
Состоянье неуклонно —
в ширь, в длину и поперёк.
Жизнь – не спички по талонам…
Шаткий пол да потолок.
Будет SOS пищать из раций,
а меня в помине нет.
Всхлипнет сын: «Ушёл стреляться
недопонятый поэт».
молитва
Дышит весна, захрипевши от астмы, на ладан.
Дни сочтены. И поэтому, бедная, бесится.
Странный период любовного полураспада —
пара тягучих, закрученных временем, месяцев.
Господи, миленький, мне бы корыто и ладно.
Детям здоровья и масла на хлебный кусок.
Я бы взахлёб надышалась свободно и жадно,
я б настирала, намыла, нагладила впрок.
Господи, миленький, ну не побрезгуй, родимый.
Знаю, что мучился с грешною дурой, со мной.
Где мироточит – там мощный божественный стимул:
жить на планете в шальном окруженьи… одной.
крибле-крабле…
В заклинанье «крибле-крабле» —
хлеб да соль морских тревог.
Ах, бумажный мой кораблик,
всё б те вдоль да поперёк.
Горностаями подбиты
телогрейка да халат.
От былой заморской свиты
лишь детишки мал-мала.
Королей сечёт подагра.
Что легко им – люди врут.
Ах, бумажный мой кораблик —
чёрный вымпел на ветру.
Каждый день – на те же грабли.
Виноватая везде.
Крибле-крабле, крибле-крабле…
Тяжело дышать в воде.
p.s.
«Когда я вернусь – ты не смейся, – когда я вернусь…»
(Александр Галич)
«Послушай, послушай, не смейся, – когда я вернусь»,
нежданно, непрошено вырвусь из высшего плена
и грохнусь кометой, ломая пространство Вселенной,
под крики людей «поглядите-ка – нильсовский гусь!»…
«Когда я вернусь,
о, когда я вернусь»
И ладно бы, «здравствуй», так нет же – пронзительный крик.
Истёрлись шестёрки на черепе хитрого зверя,
три целых четырнадцать сотых – порог недоверья
в проёме седого жилища, где Мартин – старик…
Дождись же, старик…
Не дождался и сник.
Как слепки из гипса, остались следы на песке.
Волна избегает касаться их мокрой рукою.
Да что же могло надломиться в сознанье такое,
что радостно пьёт одиночество в смертной тоске?
В смертельной тоске…
Видно, прав был аскет.
Всё реже тебе буду сниться, разбитая Русь,
в постели Земли, параллельной забытой планете.
И может быть, кто-то всплакнёт об ушедшем поэте,
не ведая, что, отлежавшись, однажды вернусь.
«Когда я вернусь…
А когда я вернусь?..»
тук
От бессмысленных потуг
всё тревожней перестук…
Тук – тук, тук – тук…
Тук – на кухне… церковь… дети,
тук – разорванный билетик,
тук – с утра не с той ноги,
тук – болеют старики,
тук – слабею на посту…
ту…
кто ответит мне?..
«Что за дом притих, погружен во мрак…»
(В. Высоцкий)
Что за дом стоит, обесцвеченный?
Обезвоженно-перекошеный?
То, что криво всё – так не вечное,
поразъело сруб злое прошлое.
В погребах рассол,
в голове бардак.
Если барин зол,
значит всё не так.
Если дьяконы
по ночам – в «кинга́»,
знать, двоякая
у жильца судьба.
Может жили бы в свете-радости,
кабы мыслили незашоренно.
Меньше пили бы всякой гадости,
реже охали: «Ой, же, горе нам!»
Незнакомец, брысь,
неугодных – в печь.
Где наколка «рысь»,
там гуляет меч.
В горизонт столбы
под повешенных.
Господа-рабы
в хоре бешеном.
То, что чёрно всё – свечи стаяли,
по окрестностям – крики склочные.
Если во́роны – значит, стаями.
Если рыцари – одиночками.
Лебедей – под нож,
самогон – рекой.
Вылезать из кож —
это стиль такой.
Замутить хлебло,
в травах варево,
чтобы горло жгло,
чтобы вставило!
Едкий пар с болот затекает в дом,
оседая в нас, жизнью раненных.
И в который раз обмахнёт хвостом
зверь испуганно лоб в испарине…
В этом мире жизнь кровожадная,
с ног на голову перевёрнута.
Все мы конюхи безлошадные
за околицей жизни-города.
Оглянись назад:
привкус соли – враз.
И внезапный град
барабанит в таз,
заглушая стон
нашей банды, но
погибает Дон
неоправданно.
Над трубою дым извивается,
хочет вырваться за Вселенную.
Объясняет смысл жизни аисту…
Бесполезно! Тот – птица ленная.
И опять борьба,
и опять война.
Громыхнёт набат:
развернись, страна.
Не жалей сынов,
деток маленьких.
Их всегда полно,
как и шкаликов.
Деньги – по́д ноги, руки – в стороны.
Уцеплюсь за дым, безбилетная.
Поплыву туда… над просторами,
сверху вижу дом. Столько лет стоял…
Подо мной поля,
земляные рвы.
Снова жизнь с нуля
и ко мне – на «Вы»,
к этой куколке
переношенной:
«Горе луково…
Но хорошее!»
а может…
Всё так же кот из блюдечка лакал,
подмаргивал аквариумной рыбке.
Всё тот же у бухгалтерши оскал,
далёкий от джокондовской улыбки.
Всё тот же гвалт безумной шантрапы,
дерущей у подъезда те же глотки.
Подъём не изменился у стопы,
натруженной уродливой колодкой.
Всё тот же низкорослый президент.
Пантагрюэль по-прежнему худеет.
Опять у Дзю случайно пресс задет,
сверкает крест под рясой у халдея…
По сути не меняется страна.
Не будет от родимой много проку,
покуда не раздавит астронавт
ту бабочку… из жуткого далёка.
недолёт-перелёт
Не из пестиков-тычинок,
не из шариков икры,
рождена. И беспричинно
я ломаю стиль игры.
Не игры, а так, прелюдий,
чем не больно дорожим.
И палю из всех орудий
по своим да по чужим…
Заряжающий орёт:
«Слава Богу, недолёт!»
Кто с крестами на погонах,
кто со звёздами в душе.
От напитков мочегонных
недержанье в шалаше.
Не орда, а так, Ордынка,
не войска, а чёрти что.
В развалившихся ботинках
солдатня в полупальто…
Заряжающий орёт:
«Слава Богу, перелёт!»
всё в прошлом… в божественном прошлом
Всё в прошлом… В таинственном прошлом, где плыли с тобой по-старинке, под шип зарубежной пластинки. Винил расщепляя в крошево. Прыгали в мягкое облако, зарываясь в него, как в вату. А ветер, во всём виноватый, таскал нас по небу волоком. Ломали мы крылья и судьбы, пытаясь забраться повыше… Это в прошлом всё, в прошлом… слышишь?.. Паутинки с памяти сдуть бы…
Современные ангелы – пшик… Не крылья – турбины-дизели несправедливо унизили величавость наивной души… Всё в прошлом, в божественном прошлом… И клею я пёрышки детям, учу, как использовать ветер над тем пустырём заброшенным, где тропиночки сверху – вены. Протоптаны серою массой, считающей, что безопасно заламывать бешено крены…
песня…
Не оплакивай судьбы умирающей —
будет день и будет пища для разума.
Безрассудная любовь – сука та ещё,
по ошибке кем-то вечною названа.
Не покажется ни много, ни мало мне.
От предательства ни жарко, ни холодно.
Принц в итоге – не работник, а баловень,
ежечасно поминающий Воланда.
Посчитаю ночью в небе на «раз» Луну,
а на «два» назвать бы Марс, да не вижу я.
Кто хоромы возведёт, кто напраслину.
Я фундамент заложу. Кто-то – ближнего.
Хлещет в сердце рой снежинок игольчатых —
не укроешься от них и не спрячешься.
Где-то тренькают в тиши колокольчики,
рассыпаясь серебром на молящихся.
Недокручены болты, недоверчены.
Перепутаны причина и следствие.
И прищурилась любовь недоверчиво,
пальцем трогая с опаскою лезвие…
Посчитаю ночью в небе на «раз» Луну,
а на «два» назвать бы Марс, да не вижу я.
Кто хоромы возведёт, кто напраслину.
Я фундамент заложу. Кто-то – ближнего.
письмо на фронт…
«…Прошу – не ругайся, но я теперь тоже курю. Сама не заметила – как-то легко научилась… Наташенька встала – поди, помогла божья милость, а Мишка, по-прежнему, пальцем дырявит ноздрю.
За нас не волнуйся – картошки мешка полтора. Немного муки. С ней труднее, но я экономлю. А немцы, я слышала, вроде б, уже под Коломной. Не знаю куда, но с детьми подаваться пора.
А впрочем, всё это, наверно, не больше, чем слух. О страшных потерях, о зверствах проклятых фашистов… Но колют под сердце слова новобранцев ершистых: «в два счёта повыбьем из гадов заносчивый дух»…