Марк Котлярский - Странная женщина

Марк Котлярский

Странная женщина

Новеллы

Я к ней вошел в полночный час.

Она спала – луна сияла

В ее окно, и одеяла

Светился спущенный атлас.

Она лежала на спине,

Нагие раздвоивши груди,

И тихо, как вода в сосуде,

Стояла жизнь ее во сне.

Иван Бунин

Переходя поле

Я один, все тонет в фарисействе…

Борис Пастернак, «Гамлет»

Жизнь прожить – не поле перейти…

Пословица

…Перед ней простиралось огромное поле, поросшее бурьяном, и черт его знает еще какими колючками.

На небе не было ни тучки, солнце палило, как из ружья, ржавыми косыми лучами.

«Наверное, так выглядит ад. Или дорога в ад…» – подумала она, взглянув на свои босые ноги, облепленные грязью.

На ее руке болтались связанные шнурками легкие сапожки с лопнувшей молнией: идти в них было невозможно, а бросать не хотелось; тем более что знакомый сапожник за умеренную плату мог бы их запросто починить.

Предыдущие два дня казались непрекращающимся кошмаром: вначале она решила отправиться к знакомому торговцу на «точку», ошиблась адресом, с нее пытались содрать побольше бабла, она вырвала пакет с героином и дала стрекача, за ней гнались и стреляли в спину, пули просвистели где-то рядом, одна из них даже слегка оцарапала руку.

Затем от преследователей все же удалось уйти, но каком-то пустынном перекрестке ее едва не задержал полицейский патруль, и снова пришлось рвать когти; а полицейских она ненавидела лютой ненавистью, вне зависимости от их национальности и места проживания; цитировала всегда по их поводу любимые некрасовские строки:

Она признавалась подруге, что сам вид полицейских мундиров вызывает у нее рвотную реакцию.

– Это все фарисейство, понимаешь! – говорила она, горячась, – слуги закона, блин. Не слуги, а псы!

…Поле надо было перейти, во что бы то ни стало; там, за краем поля, располагался небольшой поселок, а за ним – вожделенная автобусная остановка.

Она вздохнула, вытащила из сумочки несколько полиэтиленовых новых пакетов и обмотала ими свои грязные босые ступни.

– Хоть так… – произнесла она вслух и ступила на узкую дорожку, которой с большой натяжкой можно было назвать дорожкой – так, убегающий к поселку едва приметный просвет, то и дела теряющийся и пропадающий под натиском лопухов и чертополоха.

Она шла медленно, выискивая свободное от колючек пространство и стараясь ставить ноги аккуратно, невесомо, чтобы с размаху не напороться на какой-нибудь затаившийся шип.

Это удавалось не всегда, и вскоре она даже стала различать разновидность впивавшихся в ноги колючек. От длинных, острых, как иглы, еще можно было уберечься, если вовремя их заметить. Были поменьше, размером со спичку, но и с ними удавалось справиться.

Но самыми страшными оказались колючки средних размеров, попадавшиеся на пути: они росли гроздьями, они дружно впивались в ногу и норовили ужалить так, чтобы причинить как можно больше боли, они тормозили продвижение и создавали у нее ощущение, что этому полю не будет конца.

Ключи

…«Бог знает, что себе бормочешь…»…

Бесконечные волны, бессмысленно летящие к берегу.

– Ты будешь что-нибудь кушать?

– Нет, я бы выпила белого вина.

– А я, пожалуй, поем. Знаешь, целый день ничего не ел. Будьте любезны – омлет, салат, бокал белого вина и бокал красного вина. Спасибо. Правда, симпатичное кафе?

– Вид отсюда красивый. Посмотри на эти волны. Или вот еще: солнце, видишь, как оно медленно уходит?

Волны бессмысленно летели к берегу, солнце спускалось к горизонту, официантка принесла поднос, аккуратно поставила его на стол; «это омлет, салат, красное вино – для Вас, вот белое вино – Вам…»

– Ты довольна?

– Попроси у нее льда, пожалуйста.

Подали небольшую вазочку с кубиками льда.

Солнце уже касалось воды; ах эта зыбкая грань между уходящим днем и приходящим вечером, каких-то десять-двадцать минут, быть-может, но эта грань, этот зыбкий свет, постепенно скрываемый вуалью тьмы.

В бокалах плескалось вино, равновесие, кажется, достигнуто, звучит музыка, фоном, фоном, мелодичным бормотаньем, шепотом, наговаривающим, убаюкивающим, расслабляющим.

Легкий звон бокалов:

– За тебя!

Она улыбается:

– Да, за меня…

Вечер властвует над побережьем, официантка принесла счет, как быстро пронесся час в кафе и так не хочется отсюда уходить.

Но музыка звучит уже другая, громче и навязчивее, они поднимаются, расплатившись с официанткой, и идут к морю.

Песок мягок и податлив, жара давно уже спала, ветерок так чудесно обдувает, они останавливаются у самой кромки воды, так, что волны почти что касаются ног. Он обнимает ее, целует волосы, глаза, губы; ее губы отвечают, обжигающий поцелуй, долгий и бесконечный… и вдруг… словно стряхнув с себя наваждение, она вырывается из объятий:

– Нет, нет, не надо…

– Что, что такое?!

– Уже поздно, сегодня некому уложить ребенка, муж придет не скоро, я должна идти, понимаешь?!

Он промолчал.

На автобусной остановке она позволила себе улыбнуться:

– Знаешь, ты любишь море, я тоже его люблю. Может… может, мы будем встречаться у моря? Только так, без поцелуев… Ты не проедешь со мной несколько остановок?

– Нет, – ответил он, – пройдусь, пожалуй. Кстати, а ключи у тебя с собой?

– Ключи? – удивилась она, – какие ключи?

– Ладно, пустяки, – сказал он, – это я так, вертится в голове всякая чепуха. А вот и твой автобус.

– До свидания…

– До свидания…

«В сущности, что есть любовь? – бормотал он себе под нос, – прежде всего, любовь – это обостренное ощущение скоротечности любви, постепенное возвращенье в сознанье. Наваждение проходит, она почувствовала это, хотя прежде я почувствовал это сам. Я бы еще, может быть, несколько раз переспал с ней, но что за удовольствие без наваждения?»

Он шел по улице, размахивая руками, бормотал, говорил сам с собой… В таком состоянии обычно сочиняют стихи. Лучше всех, возможно, получилось у Владислава Ходасевича:

Он вспомнил, как она удивилась – «Какие ключи?» – и повторил еще раз, усмехнувшись:

– Какие ключи?

Воспоминание о Марго

…Черт возьми!

Я стал забывать слова…

Недавно, как ни силился, как ни старался, не мог вспомнить слово «нотариус». Выскакивало в памяти что угодно: «аудитор», «Аксельрод», «акселерация», «абажур», «юрисконсульт», но только не «нотариус».

Чувствуешь при этом себя беспомощным идиотом, который старательно улыбается своему отражению в зеркале, но не может никак понять, чему улыбается.

Подобное чувство я испытывал каждый раз, когда вместе с женой приходил в гости к ее коллеге с пышным именем Марго.

В отличие от нужного мне слова «нотариус», напрягать воображение не приходится, оно услужливо подбрасывает мне образ полненькой миловидной особы, слегка картавящей и чуть припадающей на левую ногу (результат давней детской травмы, полученной ею на уроке физкультуры).

Слава Богу, визиты, которые мы наносили Марго, были нечасты, а потом и вовсе прекратились, но даже воспоминания о столь обязательных встречах вызывают у меня аллергию.

Марго относилась, наверное, к типу женщин, обделенных в чем-то судьбой, но во что бы то ни стало старающихся этого не замечать. Она прекрасно знала английский, преподавала на частных курсах, шила, вязала, готовила, читала постоянно толстые дамские романы, а к нашей встрече готовилась обстоятельно, не признавая импровизации и гостевых визитов по случаю.

Марго важно было продемонстрировать высокий класс гостеприимства, щегольнуть непоказным хлебосольством, утвердиться в своем собственном статусе.

– Маруля! – кричала она, бросаясь мне навстречу и раскрывая свои пухлые объятья. – Маруля, как хорошо, что вы пришли! Я так рада, так рада!