Напротив материной кровати и за Настиным диваном, к стенке был придвинут круглый стол с четырьмя «венскими» деревянными стульями. Стол был накрыт скатертью, а в самом центре его красовалась большая ваза с искусственными, пыльными цветами. Некоторые из них были сделаны из материала, а некоторые из крашенных, пушистых пёрышек и это очень удивило Настю. От двери через всю комнату пролегал потёртый ковер, зелёный в середине и с красными полосками по кроям. Ковер был похож на ковровую дорожку, точно так же пролегавшую по кабинету директора детского дома и никак не вписывался в нормальное человеческое жильё. Только этот был тканый.
По ночам мать громко храпела и скрипела кроватью на всю комнату, будя Настю, и не давая спать посторонними звуками. Звуки отравляли её мечты о будущей жизни. Мечты эти рисовали ей картинки о принце, который обязательно должен был появиться и вытащить её из этой узкой кишки, бросив там весь старый мебельный хлам, забивший комнату, вместе с жившей в ней матерью, наводившей на Настю тоску и обидные ночные слёзы…
Сама квартира была заселена чужим и злым народом, не находившим общего языка с её матерью. Население просыпалось очень рано и уходило на работу, а к вечеру возвращалось с работы. Мать же на работу не ходила, она на неё уезжала и сразу на несколько дней. Приезжала она всегда с деньгами и показательно шиковала назло соседям, накупая в магазинах много вкусной еды, фрукты и сладости. Настя любила сладкое и в такие дни мать её баловала. На столе появлялась огромная ваза, в которой горой красовались конфеты и шоколадки. Их можно было есть сколько хочешь и без всякого спроса.
Иногда мать приглашала в гости женщин. Этих женщин она звала «подруги», а когда злилась на них, то и «шлюхи подзаборные». Подруги сидели вокруг стола по два или три дня, пили вино и водку, много курили и очень громко ругались матом, проклиная свою работу. Они звали мать – Клавка. Все дни они спали, где придётся. Одни зажимали Настю в стенку своими телами, другие храпели вместе с матерью на её кровати. Соседи этих гулянок не любили, потому что пьяные материны подружки шатались по всей квартире и лезли в чужие кастрюли на кухне. Соседи изрыгали яд и зло зыркали глазами и на мать, и на её подружек, и на Настю.
По вечерам женское население коммуналки набивало своими телами в старых и рваных халатах общую большую кухню, готовило там еду и устраивало обсуждение их с матерью жизни. Почти ежедневно беседы заканчивались бесконечной руганью не только с её матерью, вступавшей в дебаты, но и друг с другом. Иногда в ругань включались даже мужчины, а раз или даже два раза в месяц на кухне крепко дрались подручными кухонными принадлежностями. В одну из таких коллективных драк сосед Владимир, обзываемый всей квартирой «Хмырём», обварил горячим борщом соседку Нину. В квартиру вызывали скорую помощь, выносили на носилках толстую тётю Нину, после чего несколько раз приходили милиционеры и пугали население словом «Суд». Население испугалось месяца на три, но потом успокоилось, и на кухне произошла очередная совершенно безобразная драка. Соседа «Хмыря» увезли вечером в «воронке», как сказала мать – навсегда, потому что он зарезал кухонным ножом мужа тёти Нины – Петра Ивановича. В коммуналке стало немного тише, но ругань на кухне не замолкала никогда, сколько она помнила себя в этой квартире.
Через месяц мать устроила её в школу, после чего Настя ходила в соседний двор целых полтора года в самую обыкновенную общеобразовательную школу в пятый и шестой класс, хотя должны была пойти уже в седьмой, но ей устроили в школе экзамен и приняли только в пятый.
Школу она не любила, потому что не нашла там для себя ни одной подружки. В её классе все девочки были совсем маленькие и никак не подходили ей по возрасту, а в старших классах девочки не принимали её в свой круг и даже дразнили, потому что она оказалась на два года «отстающей в развитии», как говорили школьные сплетники. Мальчики в её классе были совсем маленькие, даже по росту, а мальчики старших классов смотрели на других девочек и на неё, худенькую, чёрненькую и чужую, никакого внимания не обращали.
В один из вечеров, после очередного налёта подружек, мать долго и нудно пила в комнате водку одна, плакала и растирала слёзы по всему лицу, отчего оно распухло и пугало Настю своим видом. Пила она почти до утра, не давая Насте спать, а потом подняла её с дивана, усадила напротив, и весь остаток ночи требовала отчёта за все её бывшие походы под лестницу, в сарай и в чулан. Она опять ругалась матом, и всё выясняла, нравится Насте заниматься таким безобразием или нет? Настя пугалась материных расспросов, молчала, опустив голову, а когда смотрела исподлобья, то старалась не смотреть на материно распухшее лицо. Уже под утро она подняла на Настю пьяные глаза и сообщила:
– Запомни навсегда! Ты не должна быть дурой по этой жизни. Ты должна получать за все женские удовольствия, которые будешь давать мужчинам, только деньги и как можно больше денег! Поэтому завтра я поведу тебя к врачу, и буду устраивать твою жизнь по-другому. Иначе твоя дорога повторит мою…
Что имела в виду мать, говоря про дорогу, Настя тогда не поняла, как и остальных материных пьяных речей.
Завтра у матери не наступило, но послезавтра пришло своим чередом, и мать действительно повезла её к врачу на другой конец города. Всю дорогу Настя боялась этого страшного названия, но оказалось, что зря. Врач оказался врачом-гинекологом и обыкновенной женщиной среднего возраста. Она заставила её залезть на гинекологическое кресло, всю по-женски проверила и ощупала. Насте было очень стыдно и неприятно, потому что она первый раз оказалась в кабинете у врача в таком виде и на таком кресле.
Потом Настя лежала в кресле одна, брошенная с раздвинутыми и голыми коленками, а мать долго о чём-то совещалась с врачом за перегородкой и шуршала деньгами. Это было понятно даже Насте. Совещание закончилось неприятной для неё процедурой с больными ощущениями. Врач уселась между её коленками и взяла длинную иглу с ниткой в руку, красноречиво посмотрев на неё. Она стала делать ей что-то больное и неприятное, копаясь в промежности, а потом отпустила совсем.
Всю обратную дорогу она ехала в транспорте стоя, садиться было больно, да и вообще ощущения были не из приятных. Весь тот вечер ей было больно совсем внизу, там, где копалась врачиха. Там щипало и горело. Спрашивать об этом у матери она не решалась, потому что и представить себе не могла, что и как можно о таком интимном спросить у этой чужой для неё женщины.
Через несколько дней, после ужина, мать опять усадила её напротив себя, и у них произошёл странный разговор. Мать стала объяснять ей, как живут на этом белом свете все люди, начиная с себя, своих подружек и всех тех соседей, которых она терпеть не могла. Эти откровения взрослой женщины она запомнила на всю жизнь. Оказалось, что именно то, чем она занималась под лестницей и за сараем в детском доме, было материной профессией. Она зарабатывала этим и на свою, и на её жизнь. Она выезжала на большие трассы, по которым ходили очень большие машины, и ехала в этих машинах сначала в одну сторону, пересаживаясь из машины в машину, а потом обратно. И так несколько дней в месяц. Ей тоже нравилось заниматься такой профессией, потому что ничего другого она не умела. Она долго втолковывала тогда Насте свою точку зрения:
– Все бабы в этой жизни сучки. Все они зарабатывают на жизнь именно так, как и я, только одна это делает открыто, а вторая прикрывается замужеством и семьёй. По ночам они требуют у мужа и шубу, и золотые кольца, имея при этом на стороне любовника. Ты не смотри, что у неё такой благородный вид, на самом деле она с утра и до вечера только про мужиков и думает, потому и живёт не честно. На самом деле у неё в голове не борщ, и не дети, у неё в голове только секс, хер, да ещё деньги. А деньги нужны на тряпки, да чтобы любовника оплачивать, причём, из мужниного кармана. И при этом они изображают из себя порядочных, осуждают нас, таких, которые живут по жизни честно, называя белое – белам, а чёрное – чёрным. А на самом деле все бабы очень похотливые и охочие на пастельные утехи, только прикрываются порядочностью…