— Я хорошо их помню потому, что лично видел, как им в Колумбию доставляли автоматы и гранатометы.
— Рук, ты был в Колумбии?
— Я бы рассказал тебе, поинтересуйся ты тем, как я провел последний месяц. — Он притворился, что вытирает салфеткой слезу. Затем задумался. — Ты знаешь, кто такой Фаустино Велес Аранго?
— Конечно, это писатель-диссидент, ныне скрывающийся.
— «Justicia a Guarda» — это именно те ребята, которые организовали небольшую армию, прошлой осенью вломились в политическую тюрьму, где сидел Аранго, и похитили его. Если твой священник водился с этими людьми, я бы на твоем месте присмотрелся к ним повнимательнее.
Никки допила свой коктейль.
— Ты испортил мне настроение, Рук. Я думала, что мы хотя бы один вечер проведем без безумной теории, основанной на твоих домыслах.
Пока они шли к нему домой, на улице немного потеплело, падал мокрый снег. Полицейская машина, следовавшая за ними, подъехала к тротуару, Цербер опустил стекло:
— Вы точно не хотите, чтобы я подбросил вас до дома?
Никки поблагодарила его и отказалась. Она могла принять от капитана охрану, но не шофера.
Она открыла бутылку вина, пока Рук включал телевизор и искал одиннадцатичасовые новости. Журналист, который вел прямой репортаж с места взрыва люка в Ист-Виллидж, произнес:
— Мокрый снег смыл с асфальта много соли, соль разъела распределительную коробку, что и привело к взрыву.
— И крошечного паучка разнесло на миллиард мелких кусочков, — договорил Рук. Никки протянула ему бокал и выключила телевизор, когда на экране появились кадры с места стрельбы в Бруклин-Хайтс. — Поверить не могу: ты не хочешь на себя посмотреть? А знаешь, на что готовы некоторые люди ради того, чтобы попасть в новости?
— Я жила с этим целый день, — ответила она, сбрасывая туфли. — Не хватало еще смотреть на это вечером.
Он раскрыл объятия, и Никки устроилась на груди Рука, уткнувшись носом в его шею и вдыхая его запах.
— Что ты собираешься делать с Монтрозом?
— Чтоб мне провалиться, если бы я знала. — Она выпрямилась, скрестив ноги, отпила глоток вина и положила руку ему на бедро. — Он совершенно не похож на прежнего Монтроза. Говорит такие вещи и таким тоном — просто ужасно. Обыскал дом священника, ставит мне палки в колеса.
— А может, ты все прекрасно понимаешь, но боишься себе в этом признаться?
Она кивнула, но скорее собственным мыслям, чем его словам, и ответила:
— Я думала, что знаю его.
— Не в этом дело. Ты ему доверяешь? Вот что важно. — Он сделал глоток и, не дождавшись ответа, продолжил: — Помнишь, что я говорил вчера вечером? Другого человека никогда нельзя узнать до конца. Я имею в виду — по-настоящему. Вот, например, разве я знаю тебя? И насколько хорошо знаешь меня ты?
Ей почему-то вспомнилась Там Швайда, чешская девушка, обожающая преувеличения. Уже не в первый раз.
— Ну, хорошо. Наверное, нельзя знать о другом человеке абсолютно все. Нет, вряд ли это возможно.
— Вот ты, например, коп. Ты могла бы меня допросить.
Она рассмеялась:
— Тебе этого хочется, Рук? Чтобы я тебя допросила с пристрастием? Может, применить резиновую дубинку?
Он вскочил на ноги.
— Сиди здесь. Ты подала мне одну мысль.
Он направился в противоположный конец комнаты, в уголок, служивший библиотекой. Из-за книжных полок до Хит донеслось щелканье клавиатуры и шипение принтера. Рук вернулся, держа в руках несколько печатных страниц.
— Ты читаешь «Vanity Fair»?
— Ага. В основном разглядываю рекламу.
— Каждый месяц они помещают в конце интервью со знаменитостью, которой нужно ответить на стандартный список вопросов.