Камергер Императорского двора, сенатор, член Государственного совета, государственный казначей и контролёр, управляющий Министерством внутренних дел, директор Третьего (медицинского) департамента Министерства внутренних дел, автор книги «Основание российского государственного права» – вот его неполный послужной список после окончания нескольких европейских университетов. По словам историка Таганрога П. П. Филевского «…никто из таганрогских администраторов столько не сделал для города, как он; это был образец энергии и понимания нужд края, где действовать он был призван…»
Будучи в Таганроге всего лишь четыре года – с 1805-го по 1809-й – он успевает благоустроить город и укрепить его положение как крупнейшего порта империи, а также превратит город в значительный административный центр юга России. Именно по представлению Кампенгаузена император Александр I включает в Таганрогское градоначальство Ростов, Нахичевань и Мариуполь, в июне 1808 года таганрогский градоначальник напрямую подчиняется центральным правительственным учреждениям, минуя бюрократию Новороссийского края.
За время пребывания Кампенгаузена градоначальником в городе открываются гимназия (1806), первый коммерческий суд (1808), строительный комитет (1806), а также закладывается сад и утверждается первый план застройки Таганрога.
Кампенгаузен добивается сохранения льгот, пожалованных грекам Приазовья Екатериной II. При нем же значительно расширяются полномочия и штаты таганрогской таможни и полиции.
Поистине, трудно переоценить заслуги для города Таганрога этого государственного мужа!
В Таганроге в его честь были названы два переулка – Большой (ныне Комсомольский) и Малый (Спартаковский) Кампегаузенские. Сейчас же молодые таганрожцы о нем и не слышали…
Но вернёмся к войсковым ячейкам. В 1805—1808 годах подрядчик сотник Николаев строит первые пять ячеек (одна из которых как раз и сохранилась почти в целости), а ещё лазарет, дом для коменданта и дома для штаб-офицеров. Но к этому времени, после начала бурного освоения Крыма, надобность в усилении Таганрога как военной крепости отпадает, и дальнейшее строительство укреплений останавливается. Со временем ячейки пускаются на продажу – под склады, мастерские и жилье. В казарме, что сохранилась в переулке Полуротном, поочерёдно квартируют двухбатальонный гарнизонный полк, Люблинский пехотный полк, Черноморский полк, 3-я артиллерийская бригада. А начиная с 30-х годов XIX века, в ней долгое время размещаются арестанты, которые используются на работах по благоустройству Таганрога. Сохраняется тюремное назначение казармы и после Октябрьской революции – она принимает колонию малолетних преступников. Только годы спустя в них оборудуют жилые квартиры. В 90-е годы XX века обитателей квартир расселяют, так как в казарме предполагалось создание Таганрогского военного или Военно-морского музея. Но дело по различным причинам застопорилось, и здание казармы нынче используют различные коммерческие предприятия.
Арестант и мичманова дочка
Случилась эта история вскоре после безвременной таинственной кончины в Таганроге царя нашего батюшки, императора Александра Благословенного. Аккурат при братце его, Николае Павловиче, все и вышло. Градоначальник тогдашний барон Франк выхлопотал для укрепления морской набережной и прочих хозяйственных нужд города у генерал-губернатора Новороссийского края позволение на постой в Таганроге арестантской команды, числом не более сотни. Выхлопотал да и выхлопотал. Дело-то нужное. Кто ведал, как оно-то обернётся? Разместили их в старых солдатских войсковых казармах, что врастали в землю почитай со времён Екатерины Великой в черте Троицкой крепости.
Как раз полурота арестантская и вышла. Все чин-чинарём устроили согласно регламенту: охрану назначили с господами офицерами и фельдфебелями-держимордами, деньги из таможенного сбора портового на содержание арестантское выделили, на работы нужные горемык определили. Водить подневольных сперва на Банный спуск стали, что с западной стороны мыса Таганьего: брусчатку там мостить, канавы отводные рыть да кусты-деревья высаживать. И так сноровисто дело пошло, словно не за страх арестанты укладывали в землю итальянские да греческие булыжники из корабельных балластов, а на совесть, не до конца загубленную.
Так что Таганрог тогда славным да крепким портом стал в империи почитаться не без их усилий. Ходили к работам подконвойные строем, для порядка командами по десять человек. Идут, деревянными башмаками на босу ногу по брусчатке колотят, словно полуночной колотушкой душу вынимают из самых закоулочков. У начальства сердце радуется-заливается, а простой человек и слезой в глазу блеснёт. А надо сказать, не все промеж арестантов убивцы да душегубы с ворами были. Попадались и судьбой в лихолетье искрошенные – кто господам своим чего поперёк в сердцах сотворил, кто в турецкую славную кампанию под руку отцам-командирам подвернулся своей ленью да бестолковостью. Не злодеи вроде, а так – горемыки неприкаянные. Им-то горше всего было в серый арестантский армяк кутаться да глаза от добрых людей отводить.
Таким вот не до конца злодейству отданным в таганрогской арестантской полуроте и был Семён, сын казака из Малороссии. Высок, горяч, да языкаст не по чину. Повздорил с барчуком гневливым в степях донецких, коня у него свёл в полночь с конюшни шутейно вроде, а натворил парень делов непростительных. Его бы высечь да за чуб смоляной оттаскать, но нет же – лоб арестантский обрили. В трудах свои дни отмеренные считать да Богу молиться. Только судьба ему такая вышла или Бог мольбы услышал – приветила Семена девица из дома греческого купца Диамантиди, что с зерном корабли по всему свету отправлял и даже на остров Корфу. Ведут арестантов на работы мимо окон диамантидовых – она молока глечик или хлеба краюху свежую, рушником обернутую, и сунет парню. И не то чтобы красива была девица, не барской ведь иль купеческой породы, но чиста лицом и светла душою. Радостно стало вдруг Семёну в неволе томиться. Кивнёт ей при встрече с благодарностью за хлеб Семён, зардеется девица, на конвойных солдат бросит колкий взгляд – не прогонят ли? – да только сама бегом обратно в дом. Пуще солдат ведь хозяйский гнев за нерадивость. Так не раз и не два заминки при конвоировании случались, пока не приметил ротмистр, что солдатами охранения командовал, ту девицу настырную. Приметил глазом не командирским, а мужским, бобыльством давним изъеденным. Быстро выведал, какого она роду-племени: и что Полиной нарекли, и что дочь отставного мичмана со шлюпа «Оглушительный», и что уже полгода как в прислугах при наследницах-любимицах богатого грека. Выведал и долго тянуть не стал, не таковской выучки был. При шпаге, в кафтане сукна дорогого к мичману и нагрянул. Дочь забрать в свой дом, породниться, если все по-людски сложится. Не вечно же ему арестантов по таганрогским улицам понукать.
Старый мичман перечить гостю не стал, хлебом-солью порадовал под чарку черкасского вина, но Полине самой на выбор судьбу отдал. Да только кто в девичьем сердце правду сыщет, если там одна любовь глупая живёт? Не стала ротмистра и слушать Полина. Лицом почернела. Глазами так позументы на его камзоле и выжгла бы.
Отступил ротмистр. Не горевал бы он вовсе по Полине, да только видеть всякий раз чужую любовь ему стало горестно. Как тут стерпишь, если Семён и Полина в радости воркуют и через стены в три кирпича, и сквозь караул строгий? Ни сраму, ни страха перед людьми за своё счастье.