– Человек она добрый, но ладить с ней нелегко.
– Добрый? – переспросила Женька.
– Ага, – опять кивнула наша собеседница. – Люди разные, одни доброту на лице носят, другие глубоко в душе прячут. Олимпиада человек хороший, только жизнь с ней сурово обошлась. Вот она душу‑то за семью печатями и держит. А вы Льву‑то родственницы или так, знакомые?
– Знакомые. Мы по работе приехали.
– Поди, в доме‑то у него жить дрожь берет?
– Дом, конечно, необычный, но комнаты уютные.
– А привидений там нет? – спросила женщина насмешливо.
– Да вроде не видно, – в тон ей ответила Женька.
– Жаль. По справедливости‑то надо, чтоб вся их дьяволова порода до самой смерти мучилась. Сколько народу загубили, страх.
– Лев Николаевич загубил? – удивилась я.
– Нет, этот если и придушил кого, то чужими руками, сам‑то слабоват, не в родителя.
– Чем же родитель так знаменит?
– Как же, он у нас тут двадцать лет главным был по врагам народа. Говорят, от Сталина именное оружие получил, но это врут скорее всего, но крови на нем, что воды в озере. Зверюга… Никого не жалел, ни баб, ни ребятишек. Руки, ноги свяжут – и в прорубь. Развлекались так. Да видно, черти мучили, пил неумеренно и загнулся от белой горячки. Сказали, сердце слабое. Когда памятник ставили, один из местных партийцев так и сказал: «Надорвал сердце, дорогой товарищ, радея за наше светлое будущее». Кругом враги виделись, хотел быть святей святого, да родословная‑то подкачала, сам‑то был не пролетарских кровей, поневоле начнешь выслуживаться. Дед тут первым человеком был, но до раскулачивания не дожил, а сынок быстро сообразил, куда ветер дует, и сразу подался в пролетарии. Вот так. Говорят, любил сам допрашивать – коли в доме ночью свет горит, значит, лютует, уж как кого к нему отправят, считай, не свидимся.
– А Лев Николаевич говорил, что отец его здесь строительством железной дороги занимался.
– И «железку» на костях построили, а как же? Тоже он. Ладно, девоньки, вы на меня внимания не обращайте, дело‑то, конечно, старое и нехристь этот сдох давно, так что и поминать его вроде грех, только он весь наш род извел, остались Олимпиада да мама моя, две сестры, а в семье двенадцать душ было. Всех, как косой, выкосили, дядек, теток. Я совсем маленькой была, а помню, как он маме‑то сапогом в лицо… Вот злоба‑то во мне и плещется на весь их род.
– Как же так? – растерялась я. – Вы говорите, отец Льва Николаевича всю вашу родню извел, а Олимпиада Назаровна у него работает.
– Так это из‑за Лидочки, из‑за Левкиной матери. Щелгунов ее привез откуда‑то, должно быть, тоже из репрессированных… Совсем девчушка, лет семнадцать ей и было. А красавица, не рассказать. Я ее один раз видела. Он ее в этом доме держал, никуда не выпуская, точно в тюрьме. А Олимпиаду взял в услужение. Они и подружились, как сестры были. Лидочка двоих ребятишек родила, Левку и Костю, Олимпиада у них нянькой стала, и они ей как свои. Потом Щелгунов Лидочку убил, а Олимпиаде куда деваться, ребятишек‑то жалко, так и осталась.
– Подождите, отец Льва Николаевича убил свою жену? – нахмурилась я.
– Да не жена она ему, а арестантка… была. Потом времена сменились, сюда учитель приехал, молодой. Ну и вышло дело, полюбили они друг друга, а Щелгунов, конечно, узнал и жену застрелил.
– И что? – Женька слушала не дыша, так потрясла ее эта история… Должно быть, все рассказанное нашей собеседницей ничего общего с автобиографией Льва Николаевича не имело.
– Ничего, – горько усмехнулась женщина.