– Цветочки? – спросила.
– Ягодки, – ответил Филипп.
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду Нонну.
– Какую Нонну?
– Вы не знаете, какую? Девушку, которая здесь цветами торгует.
– Сейчас не ее смена. Сюда за цветами заходят, а не в гости. Здесь не дом свиданий.
– Простите, вы же Нина?
– Нина Андреевна.
– Ну да. Я жених Нонны. Собственной персоной.
– Персоной нон-грата?
– Отчего же?
– Почему же Нонна от вас сбежала?
– Она не сбежала. Это она так. Вы что ж, ее разве не знаете?
– Хорошо, хорошо, – примирительно закивала Нина. – Тогда вопрос: как так вышло, что вы-то не удержались?
– От чего?
– От предложения Нонне.
– Надо было удержаться?
– Нонна рассказала мне, что приходила ваша прошлая невеста, пыталась вас предостеречь, оградить. А вы ни в какую.
– Нонна тоже так всё понимает?
– Зачем ей понимать, она так чувствует. Ее ярость и есть ее понимание.
– Поистине, не знаешь, где найдешь, где потеряешь! – воскликнул Филя. – Вы неожиданно ответили мне на вопрос, на который я допрашивался давеча ответа и не получил. Но меня не устраивает ваш ответ. Я не могу отказаться от Нонны.
С какой стати?
– Значит, счастье необратимо? – задумалась Нина опасливо. – Теперь я понимаю, почему мы с Нонной от него бежим. Точнее, она бежит. От меня счастье само в испуге убегает. Она беглая, как крепостная крестьянка, а я сама как разиня-помещица, от которой крестьяне бегут. А вот вы – средний революционный класс, способный на необратимое счастье.
– Вы считаете актеров революционным классом?
– Я не думала об этом. Но, пожалуй, считаю! Это вы здорово спросили. Для революции, преступления и, наверное, счастья нужен хоть небольшой, но талант актера. А у нас с Нонной его нет.
– У Нонны – может быть. Но у вас – я не уверен.
– У меня артистичность есть, но актерского таланта нет. Совсем разные вещи. Артистичная натура изображает счастье, а настоящий актер его испытывает.
– Вы хотите сказать, что счастье – всегда театральное?
– Я не боюсь смерти. Так зачем мне счастье?
– Совсем не боитесь?
– Совсем. Правда, смерть мне частенько надоедает. Она назойлива, да еще трезвенница. Нет чтобы выпить со мной.
– Вы хотите напоить черта? Но это и есть самый что ни на есть театр.
– На деле он напаивает меня. Тут вам уже не театр, тут жизнь вне театра.
– Для меня жизнь вне театра – открытый космос, – признался Филипп.
– Правильно. Я нахожусь в открытом космосе, в открытом космосе торгую цветами. Я привыкла.
– Но у вас ведь была судьба. А у Нонны не было судьбы. Она бежит не только от счастья, но и от судьбы.
– От судьбы не убежишь.
– Но она убегает.
– Она убегает от вас.
– Так или иначе, я хотел бы узнать, где сейчас Нонна находится.
– У меня.
– Вы не могли бы указать адрес?
– Может быть, с утра…
– Нет, если можно, прошу вас, сейчас.
– Ну хорошо.
Нина назвала адрес, Филипп пошел по нему.
Нонна встретила заспанная, с недовольным изумлением.
– Чего ты прискакал? – спросила она.
– А что ты ушла? – спросил Филипп.
– Не собираюсь терпеть твоего пьянства.
– Разве это пьянство?
– Ты и сейчас опьяневший.
– Я совершенно трезвый.
– А если протрезвевший, то тем более – что ты притащился? Это что, выявление любви? Это очередные твои театральные эффекты. А я не актриса. Иди к своей Дашеньке, она подыграет.
– Даша тоже не актриса.
– А кто же она?
– Журналист, кажется, или бренд-менеджер, или контрагент. Ей хватило самолюбия, чтобы не стать плохой актрисой. Единственное, за что я ее уважаю, она выбрала какую-никакую, а жизнь.
– Конечно, – подтвердила Нонна, – бросила тебя. Заслуживает уважения. Хотя все равно актриса. Как будто по ней не заметно.
– Возможно-возможно, – сосредоточился неадекватно Филя. – Театр надо загнать обратно в театр, для его же блага.
– Вот и ступай на ночлег в театр, – отправила Нонна. – Ко мне-то зачем прискакал?.. Ладно, что поделать, оставайся пока, Фильчик-мандаринчиковый, – милостиво рассмеялась она. У нее был детский смех.
9
Женю Подоконникова Филя приглашал с волнением, как врача. Гришу Настова он звал риторически, как сказочный ветер или вечерний месяц. Как листопад. Поэтически звал. Настов, тот Филю если звал, то тоже поэтически. Хотя и в уничижительном жанре бытовой сатиры: «Выползешь?» – небрежно осведомлялся он. Филя использовал туманные глаголы тревожной лирики: «Ну что, пересечемся?». Или же ставил перед морально-волевым выбором: «Ты сегодня способен на встречу?» Настов отвечал иногда: «Не-а», – с конвульсивным зевком. Но чаще: «Пожалуй». В этот раз Настов ожидался вместе с Геной Патовым, легендарным барабанщиком, а теперь хозяином ресторана. Легендарным Гена был относительно совместной музыкальной юности.
Тогда в празднике Гена научил более юных друзей доходить до «кровавых соплей». Настов в это крайнее состояние внес штрих, что – не просто «до кровавых соплей», но к тому же «до изумления». Вблизи от изумления, неподалеку от кровавых соплей Гена щедро одарил ненадолго Клёнова подругой. Причем своей подругой. «Я тебе его дарю», – наоборот, сообщил он ей. Юный Клёнов послушно понял себя подарком. Что не такая, как Клёнов, юная подруга тут же, на стадии кровавых соплей, сама оказалась не подарком, щедрости Патова совершенно не умалило.
Патов, как было сказано, единственный из компании, окончил музыкальное училище. Что закономерно: в отличие от малоопытных приятелей он успел отведать горечь потерянного шанса. Потому и женщин расторопно дарил, не дожидаясь, пока они его оставят в изумлении в сидячей ванне с кровавыми соплями навыпуск. Женщин он любил, но – как музыку: держался с ними заданного ритма и строгого регламента. Потом забывал, как прекраснейший сон.
Филю Клёнова, как часто певцов, чувство ритма, случалось, подводило. Почему он и мог оказаться вдруг подарком. Правда, он сам считал себя подарком. То ли дивом-дивным вроде Жар-птицы или единорога, то ли рабом, которого по таинственной логике фатума можно подарить какой-нибудь женщине. Так же, кстати, Леха-Фонарь подарил его Нонне. А Клёнов не заметил, как всегда.
Но случалось, и Гена Патов рисковал своим пребыванием в училище.
Повстречали его как-то в день экзамена Гриша и Филя возле «фазенды». За архитектурные очертания местный люд, склонный к экзотическим фантазиям и захватывающим почти книжным приключениям, прозвал «фазендой» сооружение, предназначенное для стеклотары со всего района, и сочащее в полумраке – в сравнении со своими размерами игрушечного – оконца копеечное тогда разливное пиво. Очередь вечно липла к оконцу то в томительном ожидании, то в сладостном предвкушении.
Гена вальяжно отделился от очереди, словно от группы брокеров, и тотчас предложил сокурсникам «нажраться до кровавых соплей». Причем у него на груди на болоньем стеганом длиннополом пальто, обхватывающем сутуловатую, но стройную фигуру, уже висела то ли слюна, то ли вышеназванная субстанция.
«У нас же сегодня экзамен», – вкрадчиво напомнили Филя и Гриша. «А у меня что, – оскорбленно изумился Гена, – лук соси?»
Сутулой рысцой он зачем-то азартно обежал вокруг ангара «фазенды». Друзья ожидали его с надеждой узнать цель пробежки. Гена словно бы спешил к ним с объяснением.
«Ну как? – спросил он. – Улижемся?» – «Экзамен у нас», – ощерился приветливо, развел пространные руки Гриша. «А у меня что, лук соси?» – недоумевал Гена. Субстанция вплелась ему и в густую курчавую черную бороду…
Характерно, что экзамен отменили. Гриша с Филей остались несолоно нахлебавши, хоть и в изумлении. Такой обладал интуицией Гена, что ей даже кровавые сопли не делались помехой. Интуицией, обусловленной тем же безотказным чувством ритма.
Пришел он сегодня чинно. В песочном пиджаке и расстегнутой на две пуговицы шелковой рубашке. Но как увидел Нонну, ошалел.
Похоже, включилось чувство ритма. Он взмолил о руке. В том смысле, что ему необходимо Нонне руку поцеловать. Она с хохотом ему руку сунула. Он впился в нее, продолжая смотреть Нонне в глаза изголодавшимся, как болотная топь, взглядом.