– Обстоятельства! – провозгласил Филя.
– Что?
– Ты торжественно и преданно нес мне обстоятельства. Я пренебрег ими и вывалился из них. Вместе с ней вывалился.
– С кем?
– Она участвовала а том празднике, моя бывшая невеста. Я не пустил тебя, пренебрег главным твоим подарком – обстоятельствами. И вывалился вместе с ней из них.
– Но потом-то в обстоятельства пришлось вернуться.
– Да. Не по своей воле. Была, конечно, вне обстоятельств тревога за обстоятельства: как они там без меня? И тревога, выяснилось, не напрасная. Обстоятельства словно бы обособились, сговорились как будто против меня. А точнее, они стали существовать вчуже от меня. Я вроде вернулся, но они не приняли меня.
– Почему же… Я тебя принял.
– Ты, пожалуй, единственный. И если бы я тогда, в день рождения, тебя впустил, ты бы потом, может статься, и не принял меня.
– Ловкая риторика. Почему же я бы тебя не принял?
– Это непростой вопрос. Сразу я и сам не могу на него ответить. Я ведь не всё могу объяснить.
– Неужели?
– Хотя нет, наверное, могу. Я приберег для тебя тот не даденый тебе же праздник. Потом я все равно его тебе дал. Вот почему мой выверт на пороге не был предательством.
– Наверное, ты прав, – Женя посмотрел преданно.
Филипп сразу его преданностью воспользовался.
– Моя прошлая невеста объявилась на днях. Я просто не знаю, что делать и как к этому относиться. Ты, будучи человеком извне, человеком обстоятельств, вдруг надоумишь меня?
– У меня, ты знаешь, по части таких обстоятельств мало опыта. Можно сказать, его нет совсем.
– То и ценно. Ты не примеряешь на себя.
– Почему ты думаешь, что не примеряю? В примерке обстоятельств особая фантастичность и одновременно особая достоверность. Я бы даже сказал, очевидность.
– В несбыточности?
– Как раз наоборот. Всё сбудется. В этой фантастичности заключено особого свойства ясновидение. Всё сбудется, но неожиданным образом.
– Я вот и рассчитываю на твое ясновидение.
– Но это мое ясновидение. У тебя должно быть свое. Ты придерживал от меня свой праздник. Я придержу от тебя свои прозрения.
– Это месть?
– Хочешь – так думай.
– Но я-то потом выложил перед тобой свой праздник.
– Вот именно что – выложил. Что ты хочешь услышать? Нонна, конечно, замечательная, но свитер ее, конечно, странен. Я не понял ее свитера. А ту прошлую твою девушку я не знаю, как ни крути. Ты тогда меня не пустил. Никакое ясновидение здесь не поможет.
– Но меня ведь ты хорошо знаешь.
– Да, но не так хорошо, как ты знаешь меня. Когда человека видят насквозь, ему непросто отвечать тем же. Прозрачен только один, а как две прозрачности могут глядеться взаимно насквозь?
– Ты знаешь, я по физике… пять, два, пять, два. Пять, когда ты за меня контрольные писал, а два, когда я к доске выходил. Но все-таки мне представляется, что две прозрачности могут… Вода и небо, например.
– Вода и небо… – насмешливо повторил Женя, похоже, с высоты своих знаний по физике. – Нет, тебя видеть насквозь я не могу.
– Страшно?
– Слишком волнующе. Хочется плакать или смеяться. Непонятно. Тяжело. Переполняет что-то. Нужна, наверное, изрядная доля цинизма в античном смысле, какого-то особого бесстрастия, которое я пока не обрел. Можно даже сказать, что ты мешаешь мне это бесстрастие обрести.
Разговор довел до подъезда Подоконникова, но и вернул обратно к подъезду Клёнова. Традиция. Клёнов провожал Подоконникова, после чего Подоконников ответно провожал Клёнова и стоял, словно надеялся, что Филя, может быть, проводит его. Раз и случилось: Филя заново проводил Женю. Но Женя и тогда все равно проводил Филю ответно. Опять мешкал перед подъездом, не смея уйти и тем не отпуская Филю.
Сравнимо с тем, как шесть лет тому Филя переплыл на другой берег широкого водохранилища. Были с Даней вместе на пляже.
Водохранилище растворяло и пловца, как каплю синих чернил в стеклянной банке. Пловец, как младенец в жестяном корыте, заполнял всю ширь. Но одновременно делался невидим с берега. Даша изо всех сил щурила и так резкие, как твердые грифельные штрихи, глаза. Все лицо уже отштриховалось тревогой. И сама бросилась в воду. Филя вернулся от другого берега. Километр туда, одинаково обратно. Разминулись. Свидетели, инертно осваивающие песчаную дюну, не скрыли, что девушка переволновалась не на шутку, мимо шутки, и поплыла за ним. Филя заново сошел в воду. Опять детское купание в корыте. Материнские пальцы нежат затылок в воде, оцинкованные борта гудят, как колокол на ветру. Опять – лодка прошла по другой грани отблеска. Опять пучинная отара спрятала Одиссея от Пенелопы, перевозимой женихами в лодке обратно. Признались очевидцы на противоположном берегу, что да, приплыла. Вышла из волн, словно со дна взошла. Речное бледное сокровище. Но будто не решилась под самый вечер обратно на дно, сразу свыклась с социумом, сразу зажглась, как кувшинка, человечьим огнем. Попросилась жалобно и азартно в лодку. И ее перевезли, недоумевая ее красоте. Напоследок переплыл Филя водохранилище. Волны уже не замечали его – то ли охладели к нему под вечер, то ли приняли за своего и проходили насквозь ознобом. Синий и кристально-прозрачный, с набухшими от боли, как рыбьи пузыри, мышцами Филя выбрел из воды к яркой, как песок, на котором сидела, Даше. Она накрыла его пестрым полотенцем, как взмыленного жеребца попоной. И принялась им пристально любоваться, как сизым жеребцом.
⁂
Филя вернулся. Нонны в квартире не нашел.
Куда ей деться, она вернулась в свой круглосуточный магазин. Салон Нины стоял на обочине Мичуринского проспекта. Надо выйти напрямки к нему. Была глубокая ночь, транспорт не ходил. Филипп направился пешком в сторону Мичуринского проспекта.
Летчик и писатель Антуан де Сент-Экзюпери определял свободу как движение, стремление куда-либо. Продолжавшейся ночью Филиппа и Нонну связывала свобода. Нонна бежала от Фили, он бежал за ней; связывала их диалектика свободы Экзюпери. Филя рванул напрямки. Зачем? Легче пройти по проспекту, перпендикулярному Мичуринскому. Так нет, Филипп устремился через гаражные кооперативы, огороженные железобетонными заборами с натянутой поверху колючей проволокой. Своры спущенных на ночь сторожевых дворняг кидались к нему, но он пробирался через гаражи верхами. Прыгал с крыши на крышу, пролезал сквозь колючую проволоку. После гаражей Клёнов вышел к великолепному фонтану. Великолепие усиливалось тем, что бил фонтан безлюдной ночью. Впрочем, из-за угла за деревьями показались автоматчики в камуфляже. Они прошествовали стороной от фонтана. Клёнова не заметили, настолько, наверное, он замер. Или – не отличили. Он похож был. Такой же ломкий и плавкий. Сахарная пена перекипала в прозрачные грани, тонкие и гладкие, как перо. Те вонзались отвесно и стояли, тужась и звонко ломаясь под тяжестью новой хлесткой пены. Неусыпно охраняемый высотный объект с фонтаном был предпоследним препятствием. Последним оказался неожиданный в блочном районе заросший ивами овражный ручей. В ивах упруго и прозрачно, под стать струям засекреченного фонтана, пел соловей. Филя перепрыгнул ручей. По склону взошел к Мичуринскому проспекту. Цветочный магазин виднелся на другой стороне. Филя попал аккурат к нему.
В магазине среди цветов, испускающих удушливый аромат, сидела в забытьи растрепанная рыжеволосая женщина основательно в годах. Очки на ее носу сползли, затуманились, губы почти сошлись с носом, хотя нос был правильной формы, небольшой, это губы поднялись к носу в дреме. Женщина отличалась от обыкновенных цветочниц, при всей разношерстности их разряда. Небрежностью в одежде и прическе, но больше – особой самоиронией, заметной и во сне, обычно не свойственной цветочницам. Жалко было будить забывшуюся в самоиронии цветочницу. Но Филипп сообразил, что перед ним наверняка сама хозяйка Нина. Он побывал в ее квартире, но хозяйку тогда не застал. Филя постоял перед ней, Нина очнулась. Подняла на него поверх очков зеленые невидящие глаза.