– Алло, – раздалось в трубке.
– Добрый день! – радостно закричала я. – Господин Алтуфьев?
– Слушаю.
– Мне сказали, будто вы пишете портреты на заказ.
– Портреты нет.
– Да? А что тогда?
– Пейзажи.
– Великолепно, мне как раз нужен один для гостиной.
– Моя работа стоит тысячу долларов, – торопливо ответил художник.
– О, деньги не проблема, лишь бы картины были хорошими.
– Вас интересует какой‑то конкретный вид, – начал переговоры живописец, – или хотите посмотреть уже готовое?
– Я сейчас приеду, говорите адрес…
Примерно через полчаса я, раскрашенная, словно индеец, вступивший на тропу войны, поднималась в огромном лифте, сделанном, похоже, из красного дерева. Представляете, здесь имелись довольно большое зеркало и скамеечка, обитая бархатом. До сих пор я видела подобный подъемник только во Франции, в отеле «Негреско», но тамошняя администрация усиленно делает вид, что на улице девятнадцатый век, в номерах не было телевизоров и холодильников, а горничную нужно вызывать, дергая за шелковый шнур. И несмотря на отсутствие благ цивилизации, постояльцы рвутся в «Негреско» толпами.
Антикварный лифт дотащил меня до самой обычной железной двери. Она мгновенно распахнулась, и на пороге замаячил довольно полный блондин с лицом больной овцы.
– Это вы за пейзажем? – поинтересовался он, даже не поздоровавшись.
Я кивнула.
– Входите, – разрешил хозяин.
В прихожей он кинул мне две рваные тапки. Пришлось вылезать из ботиночек «Гуччи» и засовывать ноги в отвратительно засаленную обувь. По возвращении домой выброшу колготки.
– Сюда, – велел художник, – по коридору налево.
Я покорно пошла за хозяином. Наконец мы очутились в довольно просторной комнате, где все было сделано для того, чтобы максимально открыть доступ дневному свету. На чисто вымытых окнах отсутствовали шторы, а мольберт был развернут лицом к льющимся солнечным лучам. Сегодня в Москве был отличный денек: ясный, на небе ни облачка, вот только холодно.
– Здесь готовые работы, – сообщил Валерий и начал демонстрировать полотна.
Мой первый муж, Костик, был художник, поэтому я осведомлена, какие нравы царят в среде живописцев, и хорошо знаю слова, которые следует произносить, нахваливая полотно. Нестандартная композиция, насыщенные планы, живые краски, особое настроение, рука мастера – все эти изъезженные словосочетания мигом ожили в мозгу, рот уже открылся, чтобы их озвучить, но тут Валерий повернул лицом ко мне первый пейзаж, и я мигом лишилась дара речи.
Картина производила странное впечатление. Вроде на ней был изображен мирный еловый лес. Немного мрачновато, но вполне нормально. Стоило же поглядеть на темно‑зеленую чашу подольше, как в сердце медленно начинал вползать ужас. Деревья были чудовищны. Изломанные, кривые, жуткие, они росли без всякого порядка, изгибаясь под невероятными углами. Возле пенька, тоже искореженного, наполовину сожженного, сидел плешивый, явно очень больной, доживающий последние минуты заяц. Шубка животного торчала клоками, длинные уши поникли, а из глаз уходила душа. Вверху, на полуоблетевшей березе, нахохлилось несколько ворон, встрепанных и несчастных. Птички с большим интересом поглядывали на отходящего в мир иной зайчика. Всем известно, что вороны большие любители падали, эти явно ждали, когда на полянке останется бездыханное тельце. Картина была насыщена страшным фиолетово‑серо‑желтым цветом.
Художник поймал тот редкий момент в сутках, когда солнце, уже соскользнув с небосклона, готовится закатиться за горизонт и в последнем усилии бросает свет на окружающую действительность.