«Возле Красной горы есть Крижановские болота, так над ними повисло радиоактивное облако, и тамошние жители уверяют, что оно ночами светится.»
«Вчера Лида опять звонила сестре, – у той трое детей, меньшей девочке один год, – так та рассказала: всем дают таблетки от радиации и детей от них рвет; выдали людям робы, шляпы, постригли наголо, не советуют выходить на улицу; беременным делают аборты даже и в пять месяцев; не рекомендуют есть зелень, ягоды, пить молоко, а коров велят сдавать на мясо.
Стараюсь, чтобы и мы не ели щавеля, зеленого лука, не пили молока, но разве убережешься от этой радиации? Зато, часто едим салаты из морской капусты, говорят, что она выводит какие-то нуклиды».
«Снова Лида пыталась звонить в Красную гору, но сказали, что там нет электричества. Врут, поди.»
«Достала дозиметр на пару дней, совала во все углы и даже в грибы, которые собирали осенью. Вроде бы все нормально. А вот в Карачеве, в саду нашего знакомого Володи Рыжковского, у скамеек из гранита, на которых они любят сидеть, вдруг так запикал, что едва успевали считать. Да и барьерчик из мраморной крошки, что в Карачеве у автовокзала и на котором обычно сидят в ожидании автобуса, тоже с тридцатью бэрами».
И все же в «Рабочем» напечатали статью Платона о художниках, но после летучки в газете пришел взвинченный:
– Не отметили ее, – блеснул очками, разделся: – У всех какое-то глухое недовольство вызвала. Почему? – Присел на стульчик у порога: – То ли вообще недовольны мной, то ли статья что-то в них задела?
– Да плюнь ты… – посоветовала и уехала на работу.
Вечером возвращаюсь, а он все еще страдает:
– Как ужасно это наше одиночество! Если б не ты, так хоть удавись. – Уходит в ванную, потом входит на кухню: – Ну что, идти с ними на контакт?
– Не ходи, – улыбнулась, что б взбодрить: – Лучше оставайся в своей одинокой башне.
И завариваю ему успокаивающий чай. Но поможет ли?
…Перестройка. Ничего-то из нее не получится, пока будут живы обкомы-райкомы, пока не будет многопартийности, пока не будет хозрасчета на предприятиях, крестьяне не станут хозяевами земли. А гласность… В центральных газетах она с каждым днём «гласнее и гласнее», а у нас…
А-у, долгожданная! Где ты загулялась?
…После напечатания статьи о художниках, звонят Платону читатели по несколько раз в день, и он ведёт с ними длинные беседы. Вижу: ему это льстит. А меж тем секретарь по идеологии Обкома партии вызывал к себе зав. отделом «Рабочего» и беседовал с ним целых полтора часа по поводу публикации Платона.
…Вначале Платон не хотел идти на собрание художников, но я посоветовала:
– Иди. Потому иди, что отсутствующий всегда виноват.
И шло собрание аж шесть часов. Кулешов, зав. отделом культуры, сказал в выступлении, что статья Качанова пользы никакой не принесла, только потешила обывателей, а Платон взъерошился:
– Так Вы что, против гласности? Пусть она будет где-то там, но не у нас?
И резолюцию приняли такую: статья в основном объективная. Но художник Бенцель потом говорил Платону, что не ожидал этого, так как руководством накануне была подготовлена совсем другая, – осуждающая.
…Лида радуется, когда захожу к ней в проявку, – наверное, видит в этом поддержку себе, ведь многие в Комитете похихикивают над ней за веру в Бога.
А директор телецентра и её начальник как-то намекнул ей, чтобы помолилась за него, если помрет, – может, чувствует свою вину перед ней за то, что развел с мужем? А дело было так: когда после смерти матери Лида вступила в секту баптистов, то он чуть ли не каждый день звонил начальнику ее мужа, чтобы тот через него повлиял на жену. И тот повлиял, – муж заявил Лиде: «Или Иисус, или я». И она выбрала Христа.
…Летучка. Вхожу.
– Ты обозревающая? – спрашивает звукорежиссер Володя Анисимов.
– Нет, Володя. Сегодня я – подсудимая.
И потому, что знаю: обозревает редактор Ирина Носова и будет мстить за то, что на прошлой летучке раскритиковала ее просоветскую передачу. И она уже говорит медленно, зло:
– Очень жаль, что все три передачи были одного режиссера. Особенно плох был «Край родной», ведущий – Качанов. Ну… – И картинно вздыхает: – Не знаю, что и сказать… – Делает наигранную паузу: – Я же вычеркнула целые абзацы из его сценария, а он оставил.
Ей поддакивает Ильина, «снабженец» нашего начальства продуктами и винами из обкомовского магазина, в котором работает ее мать. Сидит она рядом с председателем Комитета Корневым, что-то нашептывает ему, зло поглядывая на меня, и когда Носова кончает, тот вдруг итожит:
– Да, передача «Край родной» – прокол на нашем телевидении. Её нельзя было давать в эфир. Ведь Качанов в ней говорил, что памятники надо ставить не героям гражданской войны Щорсам и Чапаевым, а таким, как купец Могилевцев8.
Никто не перечит, и Корнев сворачивает летучку.
Выхожу во двор. Пытаясь успокоиться, медленно хожу возле березок, запорошенных инеем. Нет, не могу справиться с своим лицом, – маской скорби!
Но слышу, зовут просматривать так раздразнивший их «Край родной». Вхожу в аппаратную. Целая комиссия слетелась! И уже прокрутили рулон с передачей до того места, где Платон говорит: «Зачем было взрывать холм на Набережной? Ведь на нем стоял монастырь с часовней, который можно было приспособить под музей»… Нашли еще один криминал! И в=зрываюсь:
– Да только за это можно было бы отметить передачу, а не ругать! Журналист набрался смелости сказать об этом преступлении, а вы… – уже кричу, обернувшись к Носовой, которая стоит у двери, дымя сигаретой: – Сами-то привыкли болтать в эфире о чёрт-те-чём!
– Как это о чёрт-те-чём? – выкатывает глаза. – Вы думаете, что говорите? – краснеет от возмущения.
Нет, ничего больше не отвечу ей и, повернувшись, выйду. Поднимусь в другую аппаратную, нырну за штору. Не разреветься б! Глубоко, несколько раз вдохну, выдохну. Успокоиться, успокоиться!.. И все же, когда буду ехать домой, под сердцем… словно раскаленный шар будет сдавливать дыхание.
…Ходил Платон на встречу с поэтом и редактором журнала «Советский Союз» Грибачевым, который всегда кричал «одобрямс» или «осуждамс» «по велению Парии и народа» на тех, на кого науськивал Центральный Комитет. И на этот раз он по тому же «велению» направлял местных писателей: если бы не было коллективизации, не было б мощной индустриализации; если бы не Сталин… Ну, Платон и выкрикнул:
– А почему не говорите про Сталинские репрессии?
На него зашикали, кто-то крикнул: «Из зала надо вывести этого Качанова!».
Но он – опять:
– А, впрочем, Вы всегда прекрасно жили. И при Сталине, и при Хрущеве9, да и теперь успешно перестраиваетесь. Поистине, можно позавидовать резервам вашей перестройки. Но если у вас осталась совесть, то честнее было бы уйти в отставку.
И снова кто-то выкрикнул:
– Не нравится Качанову, пусть уходит!
На защиту Грибачева бросился и ведущий журналист «Рабочего» Сергей Васенков, но Платон обернулся к нему:
– А ты бы уж лучше помолчал! За всю свою журналистскую жизнь ни одного критического материала не написал. Всё у тебя получалось так, как Обком велел.
– Да Вы тоже кричали ура вместе со всеми! – поднялся Грибачев.
– Нет, это Вы кричали и процветали, а я в загоне сидел. Да и сейчас сижу.
– Потому и сидишь, что всегда был врагом нашей Партии! – подхватился местный поэт Мирошкин.
Так что «цепные псы» партии так покусали моего мужа, что он весь вечер никак не мог успокоиться. И хорошо, что начался фильм «Процесс», который в свое время партийцы не выпускали на экран. А говорилось в фильме о том, что в свое время из ста тридцати участников семнадцатого съезда партии Сталин расстрелял девяносто шесть человек, да и перед войной – восемьдесят процентов командного состава Армии; и о том, что пять миллионов крестьян выслал в Сибирь.
…Возвращаюсь с работы. На лестничной площадке стоит озадаченная уборщица: