– А вы сомневались? – спросила она.
– Ну, я же тебя вижу впервые. Откуда мне знать, кто передо мной предстал: умный или не очень?
– Разве по лицу не видно?
– Ну… – вопрос загнал Алексеева в тупик и он не сразу нашелся, что сказать. – По лицу я смог определить только одно…
– Что?
– Что ты очень красивая девочка, настоящая русская красавица; что у тебя замечательные глаза: они голубые-голубые… Такие же ясные и чистые, как безоблачное небо в июльскую пору. У тебя изумительные волосы… Да что там говорить – писаная красавица! Но, прости меня, не всякая красавица – умная, далеко не всякая… Ну, извини, что сразу в тебе не рассмотрел природный ум.
– А, знаете, что я заметила?
– Что? Любопытно очень.
– Почему почти каждое предложение начинаете с частицы «ну»?
– Неужели?
– Пока я с вами разговариваю, вы пять раз начали предложение с частицы «ну»… Дарья Алексеевна говорит, что это нехорошо.
– А кто такая Дарья Алексеевна?
– Наша учительница.
– А-а-а… ну, тогда извини.
– Видите! Видите! Вы в шестой раз использовали частицу «ну». В вашей речи частица «ну» – сорняк. А раз так, то сорняк надо, говорит Дарья Алексеевна, выдирать с корнем.
Вмешалась снова Нина Викторовна.
– Не хорошо, доченька, так разговаривать со взрослыми.
– Почему? Я же ничего плохого не говорю.
– Светлана права, – вступился за девочку Алексеев. – Нет ничего лучше, как говорить правду, если даже она и такая вот горькая.
– Мам, а я что тебе говорю?!
– Светлана, тебе повезло, мне нет, – тяжело вздохнув, посетовал Алексеев.
– Почему?
– Когда я учился, рядом не было такой Дарьи Алексеевны, как у тебя.
– Мне так вас жаль.
– Но ты еще больше пожалеешь, если я назову и вторую причину.
– Причину чего? – спросила Светлана.
– Причину того, что я так часто в разговоре с тобой использую «сорняк» Хочешь узнать?
– Да.
– Я жутко волнуюсь, когда разговариваю с русскими красавицами.
– Да?.. Но я же еще маленькая… Вот когда вырасту… А вы успокойтесь и перестаньте волноваться… Ничего же страшного.
– Понимаю, но все равно…
– Мне вас жаль, – вновь повторила девочка.
На девочку повеяло от дяденьки таким теплом, что она кинулась к нему и прижалась к мужскому плечу.
– А я знаю, кто вы, – прошептала она в ухо. – Вы – тот дяденька… прокурор, который найдет моего брата.
Алексеев погладил девочку по голове.
– Вы найдете моего брата… Я верю, что вы найдете моего брата!
– Я буду, Светлана, стараться, но не хочу тебя обманывать: возможен и другой вариант… Прости. А пока, – он посмотрел девочке в глаза, – ответь мне на вопросы, – Светлана кивнула. – Ты учишься в той же школе, что и твой брат?
– Да.
– После исчезновения брата мальчишки и девчонки ничего не говорят?
– О чем?
– Например, о возможных причинах исчезновения твоего брата. Не могут одноклассники молчать об этом.
– Шепчутся, но я не знаю, о чем. Когда я прохожу мимо или останавливаюсь, то они замолкают. Может, жалеют меня, а?
– Может, и жалеют, – охотно подтвердил Алексеев.
– Ну-ка, доченька, марш к себе. Нечего вертеться возле взрослых.
Светлана обиженно надула губы, но перечить не стала и, молча, вышла.
Алексеев встал.
– Мне тоже пора… Хотя вы начисто и отрицаете возможность похищения с целью выкупа или шантажа, но я эту версию не отбрасываю. Она останется в качестве рабочей. И если вдруг вы что-то узнаете или что-то еще вспомните, то позвоните. Потому что может случиться и так, что парень в заложниках, например, в Чечне, и вам позвонят позднее. Часто бывает, что бандиты дают о себе знать не сразу, а спустя длительное время. Да, пока в нашей области не зарегистрировано ни одного случая захвата заложников чеченцами, но… Чем черт не шутит! Пожалуйста, не скрывайте ничего от нас. Это может быть единственный шанс спасения сына. Не верьте в их обещания, не вздумайте верить. Они обманут. Пожалуйста, не сделайте роковой ошибки, Нина Викторовна. Я верю вам! Я очень хочу верить!
– Ради Бога, на этот счет не беспокойтесь. Как только мне что-то станет известно, так сразу, немедленно позвоню или зайду.
Глава 5. Единомыслие
14 ДЕКАБРЯ. ВТОРНИК. 21. 40.
В дверь номера, где обосновался Алексеев, постучали.
– Фомин?
– Так точно! – послышался из-за двери зычный бас подполковника. – Можно?
– Заходи. Дверь не закрыта. Я только что пришел, душ решил принять… Я сейчас.
Фомин вошел и устроился в кресле, забросив ногу на ногу. Он взял затрепанный журнал, очевидно, оставленный прежними обитателями номера, и стал листать.
Появился Алексеев в махровом халате и с полотенцем на голове.
– Что нового? Может, порадуешь?
Фомин развел руками.
– Всей душой, но, знаете…
Алексеев его прервал.
– Если мне не изменяет память, мы еще два года назад перешли на «ты». Что случилось?
– Виноват, Илья Захарович, исправлюсь, – Фомин, вспомнив что-то, зацокал языком. – Как ты утром отделал «товарищей». Слушал я, и душа моя ликовала. Удары наносил элегантно, но, прямо скажу, под самый дых. Дягилев зверел, но сдерживался. Как он сдерживался…
– Только при мне… Уверен, он уже позвонил Тушину и наябедничал. И мне остается лишь ждать реакции, – Алексеев тяжело вздохнул. – Не думаю, что Дягилев понял, что я хотел сказать… Я не собирался кого-то унизить, тем более – оскорбить… Нет, не понял!
– Генпрокурор все время твердит одно: прокуроры – вне политики…
– Это – всего лишь декларации, а на самом деле… Из генпрокуратуры тоже несет красным душком… Нет, не понял меня Дягилев, – повторил еще раз Алексеев. – Я ведь хотел лишь сказать: история российской прокуратуры насчитывает не семьдесят лет, а почти триста. И тогда, и сейчас было два полюса: закон и беззаконие. Если ведете речь об истории, то не забывайте именно о двухполюсности жизни. Показали героическое? Покажите и трагическое. Хватит жизнь начинать с чистого листа. Жизнь была, жизнь есть, жизнь обязательно будет! Меня еще почему все это возмущает? Красно-рыже-черная убежденность мешает работе прокуратур. Повсеместно идет саботаж, многие делают вид, что следят за исполнением законов. Или лишь реагируют тогда, когда это в угоду их политическим убеждениям.
– В нашей «епархии» – то же.
– А, – Алексеев махнул рукой, – к черту философствования. Что, нам нечем больше заняться? Вон, дело, вроде бы, самое пустяковое, а голова от миллиона вопросов пухнет. И чем дальше, тем больше.
– Я, собственно, Илья Захарович, и зашел-то за тем, чтобы доложить…
– В чем же дело? Я тебе не даю?
– Нет, вина моя. Это я увел разговор в сторону… Мои парни, Илья Захарович, начали агентурную работу. А я пошел к школе, где парнишка учился, и повертелся несколько часов, особо не привлекая внимания, пообщался с прохожими, жителями окрестных домов, а также и со школьниками. В целом, конечно, это ничего не дало. Однако, Илья Захарович, несколько человек, совершенно несвязанных друг с другом, упомянули, что обратили внимание в тот злополучный день на мужчину лет тридцати, с узким вытянутым лицом, темными волосами, острым носом, черными глазами, роста примерно ста семидесяти или ста восьмидесяти сантиметров, то есть, как они выразились, похожего на типичного кавказца. Впоследствии, как они пояснили, больше этого крутящегося у школы типа не встречали.
– Ты, надеюсь, не говорил, в связи с чем интересуешься? – подозрительно глядя на Фомина, спросил Алексеев.
– Обижаешь, Илья Захарович.
– Брось ломаться, как красна девица.
– Есть бросить ломаться! – шутливо отрапортовал Фомин. – Итак, крутится у школы некто с лицом кавказца, крутится не один час, тем самым невольно привлек к себе внимание. Что он там делал? Что ему надо было?
Алексеев пошутил:
– Пойди и спроси.
– Охотно бы, но… Илья Захарович, у меня родилась мысль, как мне показалось, стоящая: а что, если чеченцы захватили в качестве заложника, вывезли к себе в горы и держат мальчишку в каком-нибудь «зиндане»?
– Допускаю в качестве гипотезы. Но тогда у меня есть встречный вопрос: почему до сих пор не проявились? Почему не подали никакого сигнала родителям? Почему не выдвинули требования? Два месяца – срок немалый даже для чеченцев, которые известны тем, что запрашивают выкуп неспеша, по истечении длительного времени. Кстати, тактика глубоко продуманная, психологически выверенная, можно сказать, изуверская.