Однако, если блюстители общественного порядка и нравственности результатами нового метода остались вполне довольны, то инженер Лыков продолжал нервничать. Осматривая третье ведро с содержимым Тишкиного чрева, он не находил в нем того, ради чего принимал на себя такие страдания.
– Я требую продолжения процедур, – заявил он.
– До утра больше нельзя, – возразила усатая медсестра, сворачивая длинный резиновый шланг, – Бесполезно. Все равно ничего не выйдет.
– Нет, я требую, – настаивал инженер.
– Гражданин, вам же сказали нельзя, – благодушно произнес дежурный офицер, подкалывая Тишкины признания к протоколу задержания, – И к тому же бесполезно. И к тому же посторонним тут не место. И к тому же… идите отдыхать. До свиданья, гражданин Лыков. Если что будет, не волнуйтесь, мы подберем. Теперь он от нас никуда не денется, – и, обращаясь уже к Тишке, погрозил коротким волосатым пальцем, – Что бы к утру яйцо снес, петух, мать твою…
* * *
До утра Тишку определили под постоянное наблюдение в «аквариум» или «обезьянник», угол комнаты, специально отгороженный решеткой от дежурного, куда помещают свежезадержанных мелких правонарушителей. Дабы втихую он ничего не смог учинить, его руки сковали наручниками. На случай острой надобности в углу поместили приемистую парашу.
Несмотря на все уговоры и увещевания инженер Лыков остался на ночь в отделении производить наблюдения. Он устроился на скамейке прямо напротив «аквариума» и пристально наблюдал за своим недругом, стараясь не упустить ни одного странного проявления в поведении или, быть может, физиологии, потому как, заключил он, если случиться страшное, то всем может не поздоровиться. На что вновь заступивший дежурный по отделению, войдя в курс дела, сурово заметил: «Ничего. Если превратиться в черта, я его сразу пристрелю».
Приближалась полночь. В «аквариуме» от количества задержанных бродяг и алкоголиков становилось все теснее. Руки у Тишки затекли. Нестерпимо хотелось спать. Невероятная слабость после утомительных процедур буквально сваливала с ног. Он то и дело проваливался в какой-то полубредовый туман, полуобморок или полусон, откуда его грубо выдергивали окрики инженера и стакан холодной сырой воды.
И в то время, когда силы, казалось, полностью покинули изможденное тело, внутри у него стало происходить что-то странное. Голова стала медленно наполняться свинцовой тяжестью. Она наливалась ею словно воздушный шарик водой и, казалось, также неимоверно увеличивалась в размерах, пока не стала совсем, как у лошади. Он даже удивился тому, что такая большая голова может так легко сидеть на его тонкой шее и не причинять при этом никаких неудобств. Но потом испугался, что теперь его будут показывать как урода и никогда больше не выпустят из клетки, а то и того хуже просто забьют. Если не менты, то псы, а не псы, так свои же зека, за уродство и не похожесть на человека. А если и не забьют, то сильно надругаются. Определят петухом на пятак, и кобылка будет ржать над ним по всякому поводу. В любом случае, с такой башней не видать больше ни скрипа, ни фарта. Одним словом – хана. И быть ему вшивкой, ходить по майдану, да клянчить мандро. И старухи с сопливыми пацанами станут кидать в него слюнявые огрызки. Лучше удавиться, чем так жить.
И в этот момент, когда он почти похоронил себя, его огромную голову едва не разорвал многотональный поток звуков, стремительно влетевший в нее откуда-то снаружи и вместе с тем возникший как бы изнутри его самого, снизу из самой середины живота. Словно кто-то включил рубильник и разом загомонил ранее хоронившейся в темноте огромный базар. Тысячи криков зазвенели внутри нестерпимым гулом тысяч репродукторов. Но он слышал и воспринимал их не ухом, а всем своим существом. Они кружились безумным водоворотом, лопались миллионами мыльных пузырьков, напирали, уплотнялись и вибрировали гудящим ульем готовым взорваться и разметать на мелкие части тесное костяное пространство.
Тишка обхватил голову руками, застонал и опрокинулся на пол.
– Ой, мамочки, башня мая, башня… Ой, сейчас взорвусь, – истошно заорал он. – Ой, спасите, помогите. Ой, не могу терпеть. Ой, кончайте меня мучить.
– Что? Что случилось? – встрепенулся инженер – Сходить хочешь, да? Приперло? Гена, – крикнул дежурному, – Этот сходить хочет. Слышь. Парашу давай.
– Ну, и давай, если пора, – усмехнулся Гена, тот, с кем до этого инженер добрых часа два непринужденно почти по-приятельски беседовал на разные темы.
– Как это давай? – изумился потерпевший.
– Тебе надо, ты и давай. Подставляй, если надо, – пояснил дежурный.
– Гена, это же государственное дело, – возмутился Лыков, – От этого может быть зависит будущее отечественной науки.
– У нас каждый занимается своим делом. Мое дело жуликов ловить, а не по горшкам их рассаживать. Тебе надо, вот, ты и… вообще, сам понимаешь.
– Да я… да, как я… я же не могу… – развел руками растерянный инженер.
– Ладно, – великодушно смягчился милиционер. На его долю выпало не так много развлечений в этом необычном деле и, мелко подкалывая утомленного интеллигента, он явно наверстывал упущенное, – Пеликанов! – зычно скомандовал в глубину аквариума, обращаясь к одному из задержанных, – Пеликанов!
– Я, гражданин начальник, – отозвался из темноты сиплый, прокуренный голос.
– Пеликанов, видишь этого урка?
– Давно смердит, падла.
– Возьми парашу и размести в ней его задницу, понял? Не забудь штаны снять.
– Я тебе что, придурок, что б литерить?
– Не понял! Ты понял, что я тебе сказал? Выполняй. Быстро. Без разговоров. Я тебе, Пеликанов… – пригрозил он массивным кулаком, – Ты меня знаешь.
Шваркнуло жестяное дно по бетонному полу. Тишку грубо подхватили, приподняли, сдернули штаны и воткнули голым задом в обгаженное ведро.
Тем временем невнятные, клокочущие, бессистемные, бессвязные, разноголосые звуки, переполнявшие его несчастную голову, постепенно стали вытягиваться, округляться, вычленяться из общего хаоса в отдельные слова, едва различимые, странные, пугающие, бестолковые и, вдруг, ставшие неожиданно понятными, даже обидными, словно обращенными к нему лично и по поводу его унизительного положения. Медленно они выстраивались в отдельные фразы, в основном ненормативного содержания, словно множество обиженных кем-то одновременно сетовали на свою судьбу, обстоятельства и злых людей, не дающих житья и прохода. И хотя основная их часть явно адресовалась непосредственно ему, нахально рассевшемуся здесь петуху, своими заморочками отрывающему добрых людей от их глубокомысленных занятий, он на них не обиделся. Скорее изумился и остолбенел, словно каменное изваяние, намертво приросшее к своему постаменту. Он ощущал себя радиоприемником на круглой батарее, мембраной гигантского репродуктора вместо мозга, исполняющего все трансляции одновременно. Скворечником, заполненным крикливыми гномами, без конца бранящимися и ворчащими.
– Вот, тебе, бабушка, и щучий хвост, – простонал Тишка, уткнувшись горячим лбом в холодные прутья решетки.
По другую её сторону прямо перед ним склонился инженер, прислушивающийся к каждому исходящему звуку.
– Готово? – обрадовался он.
«Только бы получилось… Сил моих больше нет. Просто тошнит от этих уродов. Поскорее бы все кончилось. Боже, как хочется домой. К Маше. Милая моя Маша… Как я устал…», – зазвучал внутри новый голос и Тишка, вдруг, понял, что он каким-то неведомым образом слышит мысли этого самого нависшего над ним терпилы.
– Ну, что? Сделал? – поинтересовался тот.
«Да пошел ты… козел драный», – в ответ подумал про себя Тишка и изумился тому, как инженер мгновенно отпрянул назад, словно ошпаренный кипятком.