– Странно, что ты не уехал из страны.
– С чего это вдруг?
– Ты на Болотную площадь ходил?
«Она ещё и за политику будет мне уши закладывать!»
– Зачем? Что мне там делать?
– А говоришь, не любишь, когда тобой помыкают. Вами всегда помыкали, помыкают и будут помыкать. И что характерно, вам это нравится. Вы аутичный народ.
Он поёжился, внутри заклубилось нехорошее чувство. Разговор с её стороны всё больше походил на выговор с элементами провокации. Сейчас его вместе с его народом, которого, кстати, все реже именуют народом (а всё больше населением!) высекли и поставили в угол, чтобы в другой раз неповадно было игнорировать советы зарубежных наставников. И кто? Его же соотечественница, пригревшаяся у западной печки. Он потянулся к мышке…
– Ну, знаешь… по-моему, ты сейчас не туда завернула…
– Ладно, проехали. Ты бы всё равно здесь не прижился. А внешне она похожа на меня?
Но он уже закрылся – откровенничать с тем, кто тебя только что отчитал ни за что ни про что, было бы непростительной слабостью. Ему претило подставлять свои щёки под удары. И он выпустил оборонительные шипы.
– Кто?
– Твоя бывшая, конечно.
– А… Нет, она особая… На неё никто не похож.
– А другие женщины у тебя были?
– Тебе перечислить количество моих грехов?
Она рассмеялась.
– А почему бы и нет.
– Уволь.
– Я всегда жалела тебя и хотела, чтобы ты был счастлив.
– Счастливы все только в рекламной паузе. А в жизни счастье, знаешь… нечто вроде случайного свежего ветерка.
– Как распорядиться.
– Да как ни распоряжайся. Слишком много причин, противостоящих ему. И это хорошо.
– Хорошо?
– Просто замечательно. Счастье, или нечто принимаемое за счастье, творит из людей непрожёванных бездельников.
– Да что ты!
– Да-да! – его почему-то вдруг понесло. – Я склонен думать, что счастья, как такового вообще не бывает. Оно беспредметно. Оно всего лишь чувство, что ты счастлив или наоборот. Счастье это когда нам даётся сверх наших ожиданий, а несчастье, когда мы оказываемся в минусе. И ничего больше. И оно всегда познаётся в сравнении. Как переходное состояние от условного зла к условному добру. Да-да, оно всегда есть переходное состояние. Приговорённый к казни испытывает счастье, когда объявляют о его помиловании. Но когда он осознает это в полной мере, его счастье тут же улетучивается, поскольку в результате его не освобождают от наказания, а препровождают в тюрьму, где он обречён гнить до конца своей жизни. А это счастьем не назовёшь. И кто-то из осуждённых предпочтёт смерть заточению. Другой погружается в счастье, точнее, в эйфорию, когда неожиданно получает колоссальное наследство. Но эйфория это некий бездумно-фантазийный бред, некая выключенность из реальности, принимаемые за счастье. И, узнав какое количество забот в связи с этим сваливается на его плечи, снова опускается на землю. Третий долго жил где попало, в нищете и голоде, и вдруг ему предлагают скромную жилплощадь, скверную, но работу, и какую-никакую зарплату. И он счастлив первое время. Счастье, вообще-то, категория в большой степени социальная, и общечеловеческие мотивы тонут в болоте неравенства. Один несчастлив оттого, что из двадцати миллиардов потерял три. А другой счастлив, что у него есть кусок хлеба на сегодняшний день и какой-никакой кров над головой. А третьего, долго мучимого жаждой, приводит в блаженство глоток простой воды, и он восклицает: «Много ли человеку нужно для счастья!» А четвёртый благодарит судьбу за то, что будучи в рабстве, после долгих истязаний и многократного изнасилования, его не убили – так он привязан к жизни. Я был три дня счастлив, вернувшись из Чечни живым.
– Ты был в Чечне? Когда?
– Тогда.
– Что тебя туда понесло?
– Дурость.
– Расскажи!
– В другой раз.
Она помолчала.
– А вот бывает, говорят: я прожил счастливую жизнь. Значит, вся его жизнь была переходным состоянием из одного небытия в другое, так что ли?
– Конечно. По большому счёту, абсолютно всё – переходное состояние. Помнишь, как начинается один из романов Набокова: «Колыбель качается над бездной… здравый смысл говорит нам, что жизнь – только щель слабого света между двумя идеально чёрными вечностями…»1 И в эту щель мы хотим втиснуть не только саму жизнь, но и бесконечно счастливое ощущение от неё? Не многого ли хотите, господа? Постоянно только само движение от одного состояния к другому. Но мгновенья счастья для каждого видятся изнутри. В конце концов, счастье в том, чтобы вообще не думать – счастлив ты или нет. А выражение «счастливая жизнь» – всего лишь фигура речи. А что ему ещё остаётся? Человеку в старости выгодней считать, что он прожил счастливую жизнь, могло быть и хуже.
– В чём же выгода?
– Не наносить вреда своему психическому здоровью. Иначе – суицид или психушка. Всё равно уже ничего не поправить. Всё было, как было. И другой жизни не будет. Счастье не может стать привычным, и в этом его притягательность. И, пожалуй, по-настоящему счастливым может быть лишь тот, кто понимает, что сама возможность жить и есть единственное счастье, а кому-то при этом ничего в этой жизни и не надо. Их единицы, и подавляющее большинство их презирает, поскольку держит за идиотов. Потому что понимает счастье, как бесконечное наслаждение. А это тупик. Наслаждение ещё более мимолётно. Но засасывает подобно болоту. И желающие постоянно его продлевать, превращаются в ловцов собственного хвоста. Их всегда узнаешь по остановившемуся взгляду, как у крокодила перед броском на свою жертву. Но на всякого крокодила найдётся охотник, желающий сработать из его шкуры какую-нибудь забойную вещицу типа сумки или жилета. Это уже охотничье счастье. И, убеждён, подлинное счастье испытал человек, оказавшийся на необитаемом острове. Робинзон Крузо на самом деле был самым счастливым человеком на свете, несмотря на неистребимое желание вновь оказаться в обществе, среди себе подобных.
– Вот я и хотела спросить: а как же – отсутствие людей?
– А в этом и состоит счастье. Человек в полном смысле живёт для себя, в меру своих потребностей, и, самое главное, ему не с чем сравнивать. Не перед кем выпендриваться. Никто ему не мешает. Никто его не похвалит, никто не осудит. Перед ним нет кривого людского зеркала. И вся его жизнь зависит только от него. Это ли не счастье!
– Ты стал мизантропом?
– Не надо ярлыков. Кто не дурак, понимает – с людьми в наше время каши не сваришь. Они обязательно или отберут её у тебя, или всыплют в неё яду.
– А тщеславие?
– Оно и так-то только претензия на значимость. А там вообще ничто. Исчезает, как дурной сон. Там нет для него пищи.
– А общение? Всё-таки человек – общественное животное. Да и самореализация что-то значит. Каждый хочет оставить свой след…
– И от этого все его беды.
– Ну, ты и суров. Целую лекцию прочёл! Просветил. Я и не знала, что ты так можешь… И по твоей версии я, скорей, похожа на крокодила. Осталось выяснить, кто снимет с меня шкуру. И на какую забойную вещицу её хватит? Пожалуй, я не только на сумочку или жилет, а и на чемодан потяну, а? – она весело рассмеялась.
Бросов понял, что перегнул палку. Он и сам был в смущении от своего сбивчивого и многословного монолога. Да ещё произнесённого с таким напором, как будто он от кого-то оборонялся. А она молодец, с юмором вышла из ситуации. И по нему прошлась и себя не пожалела.
– А любовь, Вадим?
– Любовь?.. – перед этим вопросом он чувствовал себя беззащитным и потому, выстраивая внутреннюю оборону, продолжал перегибать палку. – Это такая редкость в присутствии людей… что их отсутствие не может нанести сколько-нибудь существенного урона самочувствию.
– Значит, по-твоему, счастье неопределяемо, потому что мимолётно и неуловимо.
– Почему, определяемо, но не как постоянная категория. Особенно в любви. И оно есть пища для импровизаций. Кузьма знал в этом толк. А подсказал ему Александр Сергеич: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей».