Он стал появляться на работе нетрезвым и был не в состоянии сдержать дрожания инструментов во рту пациентов.
Даже спустя два года Зак продолжал звонить мне. Так я выяснила, что жена Елена и сын Питер оставили его – года на три раньше срока, когда обычно распадаются семьи жертв убийства. Вскоре Елена заболела раком и умерла, не пытаясь лечиться. После ее похорон Зак с сыном почти не общался.
Когда последний раз я говорила с ним, Зак являл собой фактически «не просыхающего» отшельника, который редко моется, ютясь в лачуге где‑то на Верхнем полуострове, штат Мичиган.
Я выпила залпом оставшееся вино, глубоко вздохнула и набрала номер Зака.
Он ответил сразу, в точности как делал, когда все только начиналось.
– Ты всегда ждешь, пока я позвоню первым, – не раздумывая выпалил он, а затем с дрожью в голосе: – Неужели ее нашли…
– Нашли.
Я не выплеснула на него сразу все. Мне хотелось сначала попробовать оценить, сколько из услышанного он вспомнит утром.
– Что… что насчет того, кто сделал это? Вы знаете?
– Да. Теперь мы все выяснили.
Мне показалось, он лишь слегка под градусом, поэтому я рассказала ему, что знала. Все, что произошло за последние двадцать четыре часа, и еще то, что, по нашим предположениям, случилось в тот страшный день. Как и все эти годы, я не смягчала удары. И ему не понадобилось задавать вопросы, поскольку я предвосхитила буквально их все.
А замолчала, услышала то, что поначалу приняла за звук перемешивания кубиков льда в стакане. Потом до меня дошло, что он, слушая, одновременно печатает на клавиатуре компьютера.
– Что ты делаешь? – спросила я.
– Дерьмо, до этого Тусона напрямую не доехать ниоткуда! – воскликнул он, когда щелчки клавиатуры наконец прекратились. – Рейс семьсот тридцать четыре «Американ эрлайнс», прибывает в два пополудни.
– Зак, не стоит.
– Если не встретите, я возьму такси и приеду в офис судмедэкспертизы.
– Зак, послушай…
– Да не бойся, я не причиню никакого беспокойства. Я никогда ни в чем не винил Бюро, с самого начала, разве нет?
Он миллион раз повторял, что никогда не винил Бюро (читай – меня).
– Да, все так.
– И даже в ту ночь, что ты провела со мной.
Скорее не ночь, а двое суток я отговаривала его от самоубийства, когда он позвонил откуда‑то из сельской местности и сказал, что его потеющие ладони измазаны тающими пригоршнями таблеток снотворного.
– Да, Зак, даже тогда ты не винил нас. Но тебе не надо видеть ее… такой.
– Нет, надо. – Мужество наконец оставило его, он заплакал.
Я не очень‑то уважаю пьяные слезы, за исключением тех случаев, когда кто‑то оказывается в таком положении, как Зак, поэтому терпеливо ждала, пока он успокоится.
Затем, вытерев собственный нос тыльной стороной ладони, пробубнила:
– Клянусь тебе, когда дойдет до слушания дела, тебя допустят на заседания в суде. И ты сможешь прочитать то заявление, которое написал много лет назад. Помнишь то заявление? Постарайся сосредоточиться на этом. Оно ведь еще у тебя, да?
Зак повесил трубку.
Именно так и происходит со многими близкими жертв. Эту часть никто не видит потом, когда медиа наскучит тема, – так в конце фильма бегут титры, а их не читают. Преступник пойман, актеры, что исполняли роли членов семьи, переживают катарсис, увидев победу правосудия. Актеры, играющие детективов, поворачиваются спиной и триумфальной походкой покидают кадр. Простые обыватели, или зрители, выбрасывают попкорн, вытирают жирные пальцы и расходятся по домам. Они чувствуют самое большее легкую дрожь от страха, когда, въезжая в темный гараж, вдруг вообразят, что кто‑то затаился за второй машиной, но там, конечно, никого нет, и жизнь продолжается, как прежде, трам‑парам‑папам.