Это она пропустила мимо ушей.
– Юлле, – сказала она. – Юлле просиживает тут ночи напролет у разных компьютеров.
Юлле. Прекрасно.
– А сегодня вечером он работает?
Она пробежала кончиком ручки по списку дежурств.
– Придет в шестнадцать, через час.
Превосходно. Еще один день моей жизни начал приобретать четкие контуры. Теперь можно и кофе попить.
Стокгольм. Мокрый, дождливый конец лета. Он пришел неожиданно, словно налетевший ливень.
Хотя вообще‑то в Стокгольме именно в дождливую погоду люди на улицах выглядят веселее всего. Хорошенькие девушки, напряженно улыбаясь от страха промокнуть до нитки, бегут, лавируя между лужами, по мостовой. Нахальные парни с густым коричневым загаром смеются громко и смущенно, когда наконец попадают под крышу и могут стряхнуть капли с пиджаков. Люди улыбаются друг другу и дружелюбно кивают, сталкиваясь зонтиками.
Тепло здоровое, влага сочная, и ничто так не красит щеку, как слезы из облака.
Стокгольм – это город, который улыбается под дождем.
Мы летели по магистрали Кларабергследен в большом репортажном автомобиле. Шины шипели на блестящем асфальте. Правил Янне, он ехал, по привычке, быстро и нахально. Поисковая стрелка на шкале полицейского радио остановилась, чей‑то голос, хриплый от атмосферных помех, начал зачитывать длинный список украденных машин. А Вилле в это время вякал что‑то по радио из отдела иллюстраций.
Янне вздохнул и приглушил сводку новостей на третьей программе.
– Говорит пятьдесят шестой, Янне, прием, – сказал он в трубку.
Мы мчались по Хамнгатан. Люди стояли тесными группами повсюду, где находили укрытие – под маркизами или в подъездах. Те, что пересекали Королевский парк, бежали, прикрывая головы колышущимися газетами и пластиковыми пакетами.
– Вот увидишь, всю ночь будет лить, – мрачно сказал Янне.
Небо между каменными фасадами было темное. Я кивнул.
– Как ты сказал, Торпедные мастерские?
– Езжай через весь Шеппсхольмен, вниз к стоянке...
– А, знаю.
Финские актеры‑любители не годились ни к черту. Зал был совершенно пустой. Вся труппа расположилась на сцене кружком. Артисты сидели на полу, подогнув под себя ноги, размахивали руками и монотонно что‑то напевали. Это напоминало занятия йогой а‑ля «Калевала», а слуховое впечатление было таким, будто собрались совы‑алкоголички и устроили концерт.
Кроме того, режиссер точно знал, как именно их надо снимать. Мне пришлось просто сражаться за то, чтобы самому определять диафрагму.
Янне стоял в сторонке и забавлялся вовсю. Это было видно по тому, как он старался не двинуть ни единым мускулом лица. Мне предстояло выслушать все комментарии на обратной дороге в редакцию.
Я потратил целый час, чтобы отщелкать две катушки, а пойдут ли они в дело, еще неизвестно. Уже по пути к машине Янне подкалывал:
– Вот увидишь! Дадут целый разворот в воскресном приложении. Заголовок на шестнадцать колонок: «Любительство как откровение». Тебе бы надо было снимать аж прямо снизу!
– Садись в машину и газуй, – сказал я.
Вонючая это оказалась работенка. В газету ей не попасть, это уж точно.
Когда Янне продрался сквозь автомобильные пробки и подъехал к редакции, столовая была открыта. Брюквенное пюре оказалось хоть и водянистое, но все равно лучше, чем оценка финского любительского театра, которую выдавал Янне. На душе и совсем полегчало, когда он перешел к курсам акций.
– «Утренняя газета» котируется по сто восемьдесят крон, – сказал он, довольный. – Знаешь... я заплатил по сто тридцать за конвертируемые.
Ох уж эта акционерная идиллия – Швеция.
– «Вольво» идет по триста шестьдесят девять! – Янне колотил пальцем по столу. – А ведь некоторые, подумать только, покупали в январе по двести шестьдесят.