Потом взяла свой стакан и уселась в конце стола. Смерть мне не грозила.
– Да, действительно – что произошло? – сказал я устало. – Двери были приоткрыты, когда я пришел. Я вошел в квартиру. Трое ждали меня. Один держал, а другой избивал. Третий, ирландец, отключил меня насовсем.
Кристина Боммер выпрямилась.
– Ирландец? Как ты определил?
– По слуху.
Она кивнула:
– Юлле любил Ирландию. Он прочел о ней книжку, написанную Юлу.А потом часто туда ездил.
Я зажмурился. Нет, только не ИРА.Только не какой‑нибудь крупный международный конфликт. Скорее всего, это совершенно обычная шведская деревенская драка.
– И с кем там в Ирландии он был знаком?
Она улыбнулась.
– Завтра ты будешь выглядеть как привидение. В Ирландии? В основном с радиолюбителями.
Она была медсестра. Наверняка знала, что говорит. Буду как привидение.
– Бьюсь об заклад на сотню, что парень, отключивший меня, был не радиолюбитель, – сказал я.
Мы посидели молча. Мой котелок медленно начинал варить в прежнем режиме. Кто их послал? Девица‑самоубийца? Нуккер? Бертцер?
– Ты здесь не в безопасности, – сказала она. – Замки в дверях сломаны.
ИРА? «Сентинел»? «Утренняя газета»?
– Вот черт, – сказал я.
Тот, с ремнем?
– Можешь ночевать у меня, – услышал я ее голос.
Легавые?
– Послушай, можно тебя спросить об одной вещи?
Ну, начинается, подумал я. Хочет пойти в полицию.
– Ты педераст?
Я уставился на нее. Копна белокурых волос была подобрана в узел. Вместо жилета она сегодня надела блузку, но и та столь же соблазнительно обтягивала бодрые сосочки. Я глубоко вздохнул.
– Милая фрекен Боммер. Меня избили до потери сознания. Я только что пришел в себя и постепенно восстанавливаю все, что раньше умел. Уже дошел до таблицы умножения. Но дайте мне десять минут. Пойдите в спальню, лягте, снимите трусики, повесьте их на край кровати и разведите коленки. Только десять минут, и я буду с вами.
На большее меня не хватило. Она сидела молча и смотрела на меня – с холодком, но и с любопытством. Медсестра. Ей все равно, каков ты и как себя ведешь, она займется тобой лишь когда ты совсем уж плох. Мое словоизвержение было излишним.
– Нет, – сказал я. – Я не педераст. Но я скажу тебе одну вещь. Я не смог бы с тобой переспать. Ни сейчас, ни в ближайшее время. Хочешь знать, почему? Пойди в коридор, в шкафу найдешь сумку, а в ней конверт.
Только тут я спохватился. Они же могли все забрать.
Но она встала и пошла в коридор, а когда вернулась, в руках у нее были снимки.
Сперва она сидела спокойно, перебирая их один за другим. Я знаю, от какого снимка лицо у нее передернулось. Она заплакала, сперва тихонько, и слезы текли у нее по щекам, а потом бурно, взахлеб, как и надо плакать, когда умирает человек.
Мы ругались, пока занимались уборкой. Мы ругались из‑за сломанной двери. Мы ругались из‑за пластыря, который мне надо было налепить на лицо. Мы ругались даже из‑за ведерка, которое она взяла из уборной. Она хотела поставить его на место. Я хотел его выбросить. На компромисс пойти она отказалась: подарить ведерко Красному Кресту.
– Твоя беда в том, – сказал я, – что у меня есть чувство юмора.
– Твоя беда, – сказала она, – в том, что у тебя нет женщины.
– Они на меня не клюют, – ответил я.
– Знаю, – сказала она. – Я же женщина.
Голова у меня гудела, как от домашнего пива.
Живот бурчал, как от флотского горохового супа.
Когда мы засунули почти все вещи обратно в ящики, подмели все крошки и хлопья, поставили книги на полки, произошел главный взрыв. Она хотела приготовить мне поесть.
– У меня дома ничего нет!
– Пойдем купим.