– А разболтаю потом, так тоже умру.
И в трубке стало совсем тихо.
– Ну что ты, – произнес я, пытаясь ее приободрить.
Тогда голос послышался снова:
– А знаешь, что это за самая последняя изощренная деталь? Про которую мне стало известно сегодня?
– Ну‑у , – протянул я.
Она громко вздохнула.
– Да, впрочем, если я и не скажу, то все равно умру. Ведь... смыться‑то нельзя, когда сидишь в каталке.
– Ну и... – подталкивал я.
– Вот ведь как. Нет у меня никакого выбора. Самое хитрое, что я могу сделать, это покончить с собой сейчас, именно сейчас. Тогда они, быть может, подумают, что я все разболтала. Тогда они, может, смоются, ничего не предприняв.
Я ошеломленно поднял голову. Тарн махал рукой, дескать, давай трепись дальше, давай, давай. Юлле слушал все, открыв рот.
И тут я снова услышал молодой энергичный голос:
– Боже, какие же вы бездарные идиоты!
Щелчок. Гудки. Она положила трубку.
Тот день в «Утренней газете» начался как обычный рабочий день и таким бы остался, если бы не пришел красный конверт.
Красный конверт – это такая штука, которая переворачивает всю нашу жизнь. Он лежал в моей ячейке, когда я объявился в комнате фотографов.
Тридцать фотографов в самой крупной утренней газете Швеции. И на всех одна комната, комнатенка. У директора, который занимается распределением служебных автомашин, и то кабинет побольше, причем на одного. А фотографы делят свою комнатушку с секретарями и служащими отдела кадров, да еще с вахтерами и водителями репортажных машин, плюс со всеми бездельниками, коим захочется посмотреть программы «Sky» или «Screen Sport»,а то и видео.
Это демократия на предприятии.
Моя ячейка – пластиковая коробка размером с машинописный лист, на общей шаткой подставке среди тридцати других – все, чем я владел. А комната фотографов была мне домом в «Утренней газете». Если я чувствовал вялость и хотелось чуток подремать, то именно там я мог прикорнуть. А позвонят и сообщат, что в семье кто‑то помер, – наверное, там мне суждено и плакать.
Вообще‑то ячейка всегда была чем‑нибудь набита. Всякими дурацкими памятками от руководства редакции, и от инструкторов зала физподготовки, и от клуба деятелей искусства, и от отдела кадров. Все на том неудобоваримом шведском языке, который употребляется для разного рода сообщений. Если и доводилось копаться в ячейке с интересом, так это лишь тогда, когда должно было прийти извещение о зарплате.
Но теперь сверху лежал красный конверт. Он просто кричал, что произошло что‑то необычное. Я проверил адрес – ясное дело, на мое имя – и выпотрошил конверт.
Внутри лежала компьютерная дискета и записочка: «Моему ночному другу».
Я осторожно положил дискету в ячейку. Хотя, конечно, на ней не было никаких отпечатков пальцев. И никаких опознавательных знаков. Но я на всякий случай извлек конверт из корзины для бумаг и подошел к Беате, секретарше.
– Как это к нам попало?
Я помахал красным конвертом. Беата раздраженно подняла голову от графиков дежурств:
– Дорогой, откуда мне знать? Спроси у вахтеров или в экспедиции.
Надо было так и сделать. Впрочем, нет. Мне надо было сделать нечто совсем другое. Порвать красный конверт и все его содержимое на мелкие клочки – пальцами и зубами, швырнуть на пол и попрыгать на нем, кинуться в подвал и бросить все в какую‑нибудь горящую топку, бежать из «Утренней газеты», из Стокгольма, из Швеции. Смыться домой и спрятаться под кроватью.
Но я положил конверт в ячейку и задумчиво повертел дискету в руках. В компьютерах девчонка разбиралась. Даже адрес на конверте не написан от руки, а напечатан.
Иллюстрациями у нас ведал Вилле.