И я ответил: социал‑демократом!
Хохот перекатывался по большой комнате. Тарн прогуливался между ромбовидными столами, жуя бутерброд. В руке он держал бутылку легкого пива.
– Жалко, что я стал журналистом. Подумайте только, чего бы я добился к теперешнему дню! Я бы стал директором винной монопольки, или госбанка, или конторы по техосмотру автомашин. Получал бы пенсию – две‑три месячных ставки – со старых мест работы в министерствах или комитетах. Пользовался бы бесплатной консультацией по налогам, даровым трехнедельным отпуском – с секретаршей! Дачей на Форе и столиком у окна в кафе оперы. А может, стал бы министром с правом врать сколько душе угодно. И уж когда бы совсем состарился и вышел на пенсию, давал бы интервью «Утренней газете» при каждом политическом кризисе – этакий оракул Движения!
Воскресенья были дни спокойные. Вокруг столов сидели только врио, которые Тарна раньше не слышали. Они хохотали от души. Кто‑то даже начал протестовать:
– Но буржуи здорово врали! Один из них обещал, что атомную электростанцию не будут загружать топливом...
– Та‑та‑та, – прервал его Тарн. – Правил не знаешь. Буржуи не могут врать рабочему классу. Но пролетарии могут врать высшему классу... это традиция – надувать прораба, да и чертовски приятно. И лидеры социал‑демократов врут, потому что это старый добрый шведский рабочий обычай.
Да‑а, Тарн в качестве заведующего винным магазином!
– Но что случилось? Почему ты не стал директором‑распорядителем винной монопольки?
Он изобразил бурное отчаяние:
– Они не желали, чтобы я был членом «Молодых орлов». Сказали, что я буржуазный идеалист. Я хотел Свободы, Равенства и Братства. Они хотели Самоопределения, Уравниловки и Генерального директора. – Тут он увидел, что я стою в дверях. – Нет, вы посмотрите – агент ноль ноль тринадцать! Ты же сказал, что она клюнула!
Я пожал плечами – нет, мол:
– Ошибся я.
Он угрожающе помахал бутербродом:
– Как ошибся, намного?
Ах, Тарн, старая лиса.
– Целиком и полностью.
Он сделал вид, что удивлен:
– Так она тебе потом не позвонила домой?
Вот так, значит, они следили за мной, когда я возвращался пешком от Риддархольмен. Ну и времена. Положиться можно только на своих врагов.
– Никто мне домой позвонить не может, – сказал я. – У легавого, что прослушивает мой телефон, такая астма, что ничего не слышно, кроме его хрипа.
Тарн улыбнулся с явным сомнением. Потом обнял меня за плечи и повернул к публике:
– Дамы и господа, перед вами уникальный, редкостный тип гражданина нашей Швеции, страны всеобщего благосостояния: нищий социал‑демократ! Можно тебя спросить, брат, как это так получается?
Он поднес мне ко рту пивную бутылку, словно микрофон.
– Гм, – прочистил я горло, – не знаю. Наверняка не те вечерние курсы окончил.
Тарн затараторил, как настоящий радиорепортер:
– Так ты, выходит, не знаком ни с одним министром, который мог бы помочь?
– Ну‑у, – протянул я, – только и встречал что двоих.
Тарн и дергал меня, и толкал – так, видно, положено при радиоинтервью.
– Расскажи, брат, расскажи!
– Что ж, – сказал я. – Один был премьер‑министр. Пытался выудить у меня сигарету. Когда я сказал, что не курю, он надулся. А потом заявил – вроде бы чтоб меня утешить: я, мол, тоже некурящий.
Над этим все посмеялись – узнали деятеля. Тарн хлопнул меня по спине:
– А второй, братишка? Кто был второй?
– Это было в Сантьяго‑де‑Чили, – сказал я, – в отеле «Каррера». Он наклюкался до того, что глаза у него смотрели в разные стороны. Но все еще пил и хвастался, что с ним целый час разговаривал президент Альенде.