Роки Чюрклунд показался вдруг неизмеримо далеким, Эрик не мог понять, с чего он так тревожился.
– Не знаю, насколько это серьезно, но… Мы встречались считанные разы, – сказал он. – Но мне так радостно, когда я с ней.
– Вот и хорошо, – пробормотала Джеки, краснея.
Она отщипнула еще хлеба.
– Когда я у нее дома, мне не хочется уходить… И я успел привязаться к ее дочери, да к тому же беру уроки музыки, играю на пианино, как робот, – сказал Эрик и накрыл ладонью руки Джеки.
– У тебя нежные руки, – прошептала она и улыбнулась.
Эрик погладил ее руки, кисти, предплечья, коснулся лица, обвел кончиками пальцев ее черты, склонился над ней и мягко поцеловал в губы. Посмотрел на нее – на тяжелые веки, изящную шею, точеный подбородок.
Она ждала, улыбаясь, когда он снова поцелует ее, они поцеловались, ощущая язык и прерывистое дыхание друг друга, когда в дверь вдруг позвонили.
Оба дернулись и замерли, пытаясь дышать тише.
В дверь снова позвонили.
Джеки быстро встала, Эрик последовал за ней, но за дверью никого не оказалось. Лестничная клетка тонула в темноте.
– Мама! – позвала Мадде из своей комнаты. – Мама!
Джеки протянула руку и коснулась лица Эрика.
– Тебе пора идти, – прошептала она.
Он хотел отдохнуть на зеленой линии метро, но встретил какого-то румына, и тот предложил ему ночлег. Йона улегся на пол в трейлере где-то в Худдинге, замотавшись в одеяло, закрыл глаза и стал ждать сна, но мысли не оставляли его в покое.
С тех пор как Люми уехала, он ни разу не ел и не спал. Он отдал дочери все свои деньги, оставив себе лишь столько, чтобы добраться до Нолена.
Из-за бессонницы приступы мигрени участились. В глубине глазницы засела раскаленная игла, да и боли в бедре мучили все сильнее.
Иранец с дружелюбным взглядом терпеливо наливал кофе голодным, протягивал бутерброды. Большинство бродяг, вероятно, спали на Центральном вокзале или в гаражах поблизости.
Голод больше не тревожил Йону; голод осознавался просто как тяжесть, от которой слабели ноги. Когда Йона получил свою кружку и бутерброд, ему показалось, что он сейчас упадет в обморок. Он отошел в сторону, развернул хлеб, откусил, проглотил, но спазм в желудке заставил его тут же извергнуть еду. Йона вытер рот и повернулся спиной к остальным. Голова кружилась так, что пришлось опуститься на колени. Йона пролил кофе на землю, откусил еще, закашлялся и выплюнул хлеб; лоб покрылся испариной.
– Все в порядке? – спросил иранец, глядя на него.
– У меня совсем не было времени поесть, – сказал Йона.
– Занятой человек. – Иранец приветливо улыбнулся.
– Да. – Йона снова закашлялся.
– Если нужна помощь – зови меня.
– Спасибо. Я в порядке, – пробормотал Йона, взял палку и захромал прочь.
– В час в церкви Санкта-Клара дают бесплатный суп, – крикнул иранец ему вдогонку. – Приходи, тебе надо отдохнуть, погреться.
Йона прошел по мосту Стадсхусбрун, покормил хлебом лебедей и устало зашагал вверх по Хантверкаргатан. Возле гимназии Кунгсхольмена он постоял, отдохнул, ощупал камушек у себя в кармане и двинулся дальше, к пожарному депо, а потом свернул в Крунубергспаркен. Высоко вверху сияла на солнце листва деревьев, но трава оставалась в тени, глухо-зеленая, как мох.
Йона медленно поднялся по склону, опираясь на палку, снял проволоку с внутренней стороны калитки и вошел на старое еврейское кладбище.
– Прости, что выгляжу так, как выгляжу, – сказал он и положил камень на семейную могилу Самюэля Менделя.
Йона смахнул палкой фантик и рассказал бывшему напарнику, что Юрек Вальтер наконец мертв.