хватало для освещения всей комнаты. Николай задремал.
Очнулся он от тычка в бок, открыл глаза и увидел облупленный Гринин нос,
почувствовал жар, принесенный его телом.
– Поехали к деду Афоне на пасеку, меду поедим, – предложил Гриня.
Николай никогда не бывал на пасеке, и ему было заманчиво туда попасть. Да и Гринин
дед, прихрамывающий, добрый, с белой бородой, очень ему нравился. Николай согласился
сразу же, но на улице Гриня объявил, что ехать предстоит верхом на лошадях, без седел.
Около отцовского трактора Николай еще вертелся, подавая ключи, а с лошадьми дела не
имел. Но отказываться было поздно.
Село стояло на небольшом пригорке. Ребята спустились в широкий, звенящий
кузнечиками луг, где собирались строить дома. Далеко, у крутого изгиба реки паслись две
лошади. Сквозь струящиеся испарения они были видны, как сквозь бутылочный осколок.
Бояркин понял, что сегодня от этой прекрасной жизни нельзя ожидать ничего хорошего.
– А жарковато, – сказал он, уж не зная, чем и остановить товарища.
– Дождь пойдет, – спокойно сообщил Гриня, кивнув на запад, где действительно чуть
потемнело, да и в воздухе появилось какое-то "потяжеление".
Убедившись, что ничего не изменишь, Николай наметил для себя пестрого, будто в
заплатках, конька. Гриня легко поймал обоих коней в узды, связанные по дороге из
расплетенной веревки, и рассудил по-своему.
– Воробей тебя сбросит, – сказал он, – а вот Волга кобыла смирная.
Николай подчинился, потому что насчет коней с Гриней могли рассуждать только
конюхи. Гриня помог сесть верхом. Пока с разговорами ехали тихо, Николай все пытался
найти удобное положение, которое никак не находилось. Но неожиданно Гринин Воробей
рванул и сразу пошел махом. Кобыла тут же дернулась следом, и Николай, едва не слетев и
забыв о всяком управлении, уперся руками в ее раскаляющийся хребет. Пролетев с километр,
разгоряченный и радостный Гриня остановился и усердно отругал Воробья за его дурной
нрав, пожаловался на плохую узду, но про свою заскорузлую, как старая картошиной, пятку,
которой он незаметно пришпоривал коня, Гриня промолчал. Теперь его Воробей, разгорячено
переступая, шел боком с завороченной головой, а через минуту снова дернул, и пытка для
Бояркина повторилась. Так было потом еще несколько раз. Небо на западе стало уже темно-
синим. Про мед Николай забыл после первого же рывка.
– Я больше не могу, – сказал он, наконец, – давай повернем.
– Ниче-его, доедем, – упрямо ответил Гриня,– ты ноги-то не свешивай, а покрепче
бока зажимай. Вот так, смотри…
Показывая, он снова отпустил повод. Так они поравнялись, наконец, с торчащими
плитами древнего могильника в стороне от дороги. До пасеки оставалось недалеко.
– Все! – непреклонно заявил Николай. – Я поворачиваю.
Гриня в этот раз уступил, но не с огорчением, а с еле заметной улыбкой.
Брызнул дождь, взметнув запах пыли. От капель кони запередергивали кожей, и от них
понесло сладким потом. Ребята развязали с поясов рубашки и надели. Дорога тянулась под
скалистой обрывающейся горой, вдоль реки, гладь которой была исчеркана
пересекающимися обручами.
– Пошли вброд. Тут мелко, – предложил Гриня без всякой причины и тут же направил
коня в воду.
Однако кони почти от самого берега пошли вплавь.
– Эге-гей! – уцепившись за гриву, восторженно заорал Гриня.– А ну, пошли веселей!
Николай собрал все свои силы, чтобы мужественно дотерпеть мучения, Они оказались
на острове Меж-Шунды с густыми черемуховыми кустами и длинной вымокшей травой,
льнущей к конским ногам. Гриня пришпоривал Воробья уже с открытой издевательской
усмешкой. В небе несколько раз отрывисто бухнул гром. Дождь так свирепо лупил по глазам,
что смотреть можно было только вниз, на мелькающие копыта, и Николай, не успевая
увертываться, получил несколько хлестких оплеух набрякшими ветками по лицу. Боли он уже
не чувствовал – было не до нее.
Скоро они перебрели протоку, отсекающую остров, потом на мелком шумящем
перекате пересекли саму Шунду и, завершая круг, снова оказались на лужке, где поймали
коней. Здесь же их отпустили.
Гроза, короткая, громкая, но не слишком обильная среди жаркого дня, уже иссякла.
Перекат что-то неразборчиво говорил, играя бликами, как рыба чешуей, а трава на берегу
тихо блестела чистыми каплями. Над селом на темно-синем фоне изогнулась радуга – тугая,
полная, сквозь один конец которой просвечивал недалекий пригорок с беленым домиком и
маленькими фигурками людей. Небо поверх радуги было почему-то синее, чем внизу, словно
промытое Елкино начало отсвечивать само по себе.
Николай и хотел бы сердиться на Гриню, но почему-то не мог. В его штанах все
полыхало каким-то легким пламенем, но теперь, слава богу, пытка осталась позади. На душе
Николая было так радостно, что, если бы никакой пытки не было, то ее бы даже не хватало.
– Жаль, медок-то не попробовали, – съязвил Гриня.
– Жалко, – согласился Николай, – Но чего ты хотел, никак не пойму.
– Хотел лишнюю дурь из тебя выветрить, – сказал Гриня.– Сунь-ка руку в штаны.
Бояркину и самому хотелось проверить, что к чему. Ему казалось, что все в нем
расхлестано. Он еле передвигал ноги, не понимая, почему Гриня идет как ни в чем не бывало.
– Ты смотри-ка, кровь, – с притворным изумлением сказал Гриня, увидев руку
товарища, вытащенную из штанов, – а я думал ты из одного воздуха состоишь. У тебя же все
мечты, мечты…
Николай с недоумением взглянул на своего сверстника, говорившего взрослыми
словами. А тот как будто уже и забыл обо всем. Выжимая на ходу рубаху, он смотрел поверх
села.
– Раз, два, три, четыре… Опять четыре полосы, – огорченно сказал Гриня. – И почему
это говорят и даже в книжках пишут – "семицветная" радуга? Что же в других местах
семицветная, а у нас только такая? Чем мы хуже других? Или, может, мы не все полосы
видим? Наверное, надо как следует присмотреться…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Бабушка Николая Бояркина – Степанида Александровна Колесова жила на другой
улице около правления колхоза. Она родилась и выросла в Елкино, там же ее мать Лукерья
наворожила и жениха: однажды утром в Крещение дала блин, велела прокусить в нем дырки
для глаз, выбежать за ворота и посмотреть в этой маске на улицу.
– Ну и кого ты там увидела? – спросила мать, когда Степанида заскочила с мороза в
избу.
– Да никого. Только Артюха Хромой на санях куда-то поехал, – сообщила дочь.
– Ну, так вот, – заключила Лукерья, – мужа твоего будут звать Артемием.
Так потом и вышло. Мужем ее стал Артемий Колесов, и Степаниду прозвали
Артюшихой.
Дом свой Артемий поставил рядом с правлением колхоза, на главном перекрестке
сельской жизни, потому что сам он был одним из главных активистов и, как наиболее
грамотный, работал бухгалтером.
Отслужив до войны срочную, Артемий привез в деревянном сундучке набор
пузырьков с фольгой внутри. Приспособил их на этажерке, связал проволочками, и этажерка
вдруг заговорила, запела хором, заиграла целым оркестром. Вечерами люди стали сходиться
к дому Колесовых, рассаживаясь на лавочке, на завалинках. Артемий ставил черный блин на
подоконник, и все слышали ни много ни мало, а государственные новости из самой Москвы.
Другой такой же блин Артемий приспособил в правлении. Бывало, там работают, а
Степанида включит радио и смеется, представляя, что в конторе бросили всю работу и
слушают. Но надолго не оставляла.
Артемий приходил сияя. Был он высокий, большой. Огненно-рыжие волосы ершом, а
лицо усыпано веснушками – в селе его считали страшным. Конечно, не картинка, зато даже с
виду прочный и настоящий.
– Что же ты, Степанидушка, дослушать-то не дала? – спрашивал он, понимая озорство
жены.
– Так вам же работать надо, – как ни в чем не бывало, отвечала она.