Так случилось, что я теперь остановился в «Корабле» — опять, знаете ли, эти дела с имением — и у меня нет пока срочных обязательств в Лондоне. Я целиком и полностью в вашем распоряжении.
Я опять подумала о его великодушии по отношению к Эдуарду и о моей собственной неблагодарности к нему в тот день, и после недолгих колебаний приняла его предложение. Он сказал, что заедет на следующий день, поклонился и решительно зашагал прочь, оставив меня задаваться вопросом: неужели он тоже приходил навестить могилу Эдуарда? И еще: почему же он остановился в Чалфорде, когда его поверенный (теперь, по-видимому, компаньон мистера Монтегю) живет в Олдебурге, в десяти милях отсюда?
На следующий день, в два часа пополудни, Магнуса Раксфорда снова провели в малую гостиную в передней части дома. Погода была сырая, унылая; ночью я спала дурно, а утро провела, бродя взад-вперед по дому, стараясь подготовиться к его приезду. Меня поддерживала уверенность, что Ада — которая теперь точно знала, зачем он пришел, — читает книгу в столовой, рядом, за стеной, так что я объявила, что готова сразу же начать. Однако мой страх вернулся тотчас же, как только Магнус Раксфорд задернул шторы. Я попыталась сосредоточить внимание на вращающейся монете, почувствовать сонливость, но пала жертвой иллюзии, что он превратился в лицо без тела, с огоньками свечей вместо глаз и с отсеченной рукой, плавающей в воздухе над столиком. Я старалась представить себе, что сжимаю в руке ладонь Ады, но почему-то сознание, что она — по другую сторону стены, делало это невозможным. Глаза мои не желали закрываться, я обнаружила, что прислушиваюсь к звучанию странных, вибрирующих полутонов в голосе Магнуса, а не к словам, которые он произносит речитативом. Холодок сквозняка вдруг коснулся моей щеки. Пламя свечи затрепетало и едва не погасло, так что бестелесные черты напротив меня вроде бы конвульсивно сморщились, глаза на миг вспыхнули огнем.
«Я больше не выдержу», — подумала я. Вдруг я услышала, как Эдуард говорит: «Поразительные глаза у этого человека… Если бы я был художником-портретистом, я непременно захотел бы писать с него портрет». Часто, когда я пыталась вызвать в памяти лицо Эдуарда, оно возникало размытым пятном; в иных случаях он вдруг появлялся незваным и представал так ярко перед моим мысленным взором, будто стоял рядом. Сейчас было именно так: я слышала точные тоны его голоса, его манеру речи, его лицо предстало мне, все светящееся радостью и надеждой, однако я сейчас не чувствовала горя; я ощущала его присутствие здесь и сейчас, рядом со мной в этой темной комнате. Я по-прежнему смутно сознавала и присутствие сверкающей монеты, и плавающих в воздухе за нею черт Магнуса Раксфорда, но Эдуард звал меня в ясный свет дня, произнося слова, которые, как я понимала, были словами великого утешения, которые я стремилась расслышать, но не могла разобрать, и он оставался со мной до тех пор, пока я, без ощутимого перехода, не оказалась в серых сумерках, наполненных едким запахом загашенной свечи, щекочущим мне ноздри, и с наклонившимся надо мной Магнусом Раксфордом. Меж раздвинутых штор я увидела клубящийся за окном туман.
— Простите меня, — сказала я. — Я так старалась…
— Вы и правда очень старались, мисс Анвин, но… откровенно говоря, я никогда не встречал ничего подобного. Казалось, вы погрузились в глубокий транс, но и в трансе не поддавались никаким моим внушениям; у меня создалось ощущение, что вы их даже не слышите.
— Боюсь, я их и правда не слышала, — ответила я. — Я видела сон… Ну, во всяком случае мне кажется, что это был сон — про Эдуарда. Он что-то говорил мне, но я не смогла расслышать, что он сказал.
— Понятно. — В его голосе слышались раздраженные нотки разочарования в собственных возможностях, за что я никак не могла бы его винить: он явно не привык к неудачам.