спешила всем рассказать.
-Удрали?- смеялась Груня, протягивая полную руку. Рука была свежая,чуть сырая.
- Ей-богу, в отпуск.
-Безбилета!Вотчестноеслово! Врете? - И она глянула так веселоВиктору в глаза, что ему захотелось соврать и сказать, что без отпуска.
-Собирай,собирайнастол,Аграфена,-буркнулстарик.Груняповернулась к двери.
-Разрешитевампомочь?-ИВавичщелкнулкаблуками.Он не могостаться,онбоялся выйти из этой теплой атмосферы, что была вокруг Груни,какбываетстрашновылезтииз-пододеяла на холодный пол. В кухне Грунянагрузила его тарелками.
Она считала: Раз! - и смеялась Вавичу: Два! - и опять смеялась.
Передобедом смотритель встал и шагнул к образу. Поправил портупею. Онстоялпередобразом,какпередначальством,игромкимшепотомчиталмолитву, слегка перевирая.
-Очи всех натя, Господи, уповают, - читал смотритель, - а ты даеши импищу, - и за этим послышалось: "А я делаю свое дело. Потому что нужно".
Груняи Виктор стояли у своих стульев. Груня смотрела, как дымят щи, аВиктор почтительно крестился вслед за смотрителем.
Когдасмотрительобедал,он садился спиной к окнам, спиной к тюрьме,чтобэтиполчасанесмотретьна кирпичный корпус с решетками. Он всегдасмотрел:смотрел на окно, на тюремный двор. И говорил про себя: "Смотритель- и должен, значит, смотреть. Вот и смотрю".
Толькозаобедомонотворачивался от окон, но чувствовал (он всегдаэточувствовал),кактамза спиной распирает арестантская тоска тюремныестенки,жметна кирпич, как вода на плотину. И ему казалось, что он сейчасза обедом, пока что, спиной подпирает тюремные стены.
Груня подала первую тарелку отцу.
Смотритель налил из расписного графинчика себе и Вавичу.
Виктор каждый раз не знал: пить или нет?
"Выпьешь- подумает: если с этих пор рюмками, так потом бутылками". Непить - боялся бабой показаться.
Смотритель каждый раз удивленно спрашивал:
-Не уважаете? - И опрокидывал свою рюмку. Вавич торопливо хватал своюи впопыхах забывал закусывать.
Смотрительелнаспех, как на вокзале, и толстыми ломтями уминал хлеб,низко наклоняясь к тарелке.
Груняелавесело, как будто она только того и ждала целый день - этойтарелкищей.Улыбаласьщами,какрадостныйподарок,стряхивала всемсметаны столовой ложкой.
- Ой, люблю сметану, - говорила Груня и говорила, как про подругу.
ИВавичдумал,улыбаясь:"А хорошо любить сметану!" И любил сметанудушевно.Вавиччувствовалпоблизости,здесь,настоле, Грунин открытыйлокоть,иегообдаваложаркойжизнью,что разлита была во всем широкомГруниномтеле.И он щурился как на солнце, с истомой потягивал плечами подбелой гимнастеркой.
После второй рюмки Петр Саввич скомандовал Груне:
- Убери!
Смотрительбоялсяводки,иГрунякаждыйраз опускала глаза, когдапрятала графин в буфет.
Палец
ЧАЙпилПетр Саввич уже сидя на диване, лицом к окнам. За чаем он ещепозволялсебенесмотреть, а только посматривать. И ему хотелось продлитьобеденныйотдыхинавестиразговорнасмешное. Он громко потянул чай сблюдечка, обсосал усы и весело обернулся к Вавичу:
- Скоро в генералы?
Вавичобиделся.Замутилосьвнутри."Чтоэто?смеется?"Викторпокраснел и буркнул:
-Даянесобираюсь...даже... по военной. Но Петр Саввич уж пошелпо-смешному:
- По духовной? Аль прямо в монахи?
И смотритель сморщился, приготовился хохотать, натужился животом.
Груня фыркнула.
Вавичне выдержал. Встал. Потом сел. И снова встал, вытянулся. Старик,застыв, ждал и дивился: "Что такое? Почему не вышло?"
Но Виктор до поту покраснел:
-Господин...ПетрСаввич...-сказалВиктор. Сорвался, глотнул иснова начал: - Господин...
Грунязаботливосмотрелананего,разинувглаза.Вавичобдернулгимнастерку.
- При чем тут... смеяться?
-Сядьте,сядьте,-шепталаГруня.Но у Виктора были уже слезы наглазах.
-Еслиянестремлюсьповоенной,такэто не значит... не вовсезначит, что я... шалопай!
У смотрителя сразу ушли глаза под крышку, опять нависли усы и брови.
-Извините,-сказалглухо,животом, смотритель. - Я не обидеть. Анапротивдаже...Почему? - почтенно. Я ведь слышал, - изволили говорить: вюнкерское. А если так, я даже рад. Ей-богу, ей-богу!
- Сядьте, - сказала Груня громко. Вавич стоял.
-На стул! - сказала Груня и дернула Виктора за рукав. Он оглянулся наГруню.Томительнымжаром пахнуло на Виктора. Он сел. Ему хотелось плакать.Он смотрел в скатерть, напрягся, не дышал, чтоб не всхлипнуть.
Петр Саввич пересел на диван ближе к Виктору и начал глухим шепотом:
-Я, простите, сомневался. Какая же это дорога? Верно ведь? Три года вюнкерском.-Смотрительзагнулбольшойпалец.Толстый, солдатский. - Апотомпод-пра-пор-щиком,в солдатской шинели, на восемнадцать рублей, годаэтак три? А?
Груняподсела,налеглапухлой грудью на стол и смотрела испуганно тона отца, то на Вавича.
ИВавичсразупонялвсемнутром,чтовсе, все кончено. Кончено спогонами,софицерскойкокардой.Потомучтостарик обрадовался, что поштатской.ИВикторобвис.Какбудтовнутриповислоихлябает что-тохолодное, мокрое.
-Есливытакихмнений,молодойчеловек,господинВавич,-исмотрительположилрукуВикторунарукав(он так и не разгибал большойпалец,какбудто дело еще не кончено и рано разгибать), - если вы уж такихмнений, то я готов даже содействовать... по полицейской, например.
Вавич, весь красный, смотрел вниз и коротко и часто дышал, как кролик.
-Вотпотолкуем, - говорил глухим баском смотритель. И вдруг вскочил: