Ю х а н. Ну что ты!
Б е р н и к. Своим домом, и своим семейным очагом, и счастливой семейной жизнью, и положением в обществе – всем я обязан тебе!
Ю х а н. Карстен, дорогой, я рад, что из той дурацкой истории вышло что-то путное.
Б е р н и к (снова трясет его руки). Спасибо, спасибо тебе! Из десяти тысяч ни один не пошел бы на то, что ты для меня сделал.
Ю х а н. Скажешь тоже… Мы были тогда молоды, беспечны. Один из нас должен был взять вину на себя…
Б е р н и к. Проще всего это было бы сделать виновному.
Ю х а н. Стоп, стоп! В ту секунду проще оказалось невиновному. Я был свободен как ветер, родители умерли. Сбежать от нудной каторги в конторе было сущее счастье. А у тебя и старушка-мать жива, и с Бетти ты тайно обручился уже, она была от тебя без ума. Что стало бы с ней, узнай она…
Б е р н и к. Правда, все правда, но…
Ю х а н. И разве не ради Бетти ты решил порвать тайную связь с мадам Дорф? Ты же отправился к ней в тот вечер аккурат затем, чтобы порвать…
Б е р н и к. Да… Злополучный вечер… Пропойца этот вдруг заявляется домой… Конечно, я ради Бетти, но все равно, Юхан, – ты так благородно принял удар на себя и уехал…
Ю х а н. Не угрызайся, Карстен. Мы ведь договорились сделать так. Тебя надо было спасать, я был твоим другом. И как же я гордился дружбой с тобой! Я тут совсем зачах, ощущал себя жалким провинциалом, и вдруг возвращаешься из-за границы ты, весь такой передовой, отменно элегантный, побывавший в Лондоне и в Париже, и выбираешь в наперсники меня! А я еще и на четыре года моложе тебя был… Это теперь я понимаю, что ты вострил лыжи к Бетти, но тогда… Как я гордился! А кто бы не гордился? И кто бы не согласился пойти на жертву ради тебя? Да и требовалось от меня немного – сбежать в большой мир, дав городу месячишко посудачить на мой счет.
Б е р н и к. Хм… Карстен, дорогой, должен сказать, город не забыл ту историю до сих пор.
Ю х а н. Не забыл? Ну, я-то сижу у себя в Америке, мне там на ферме до этого дела нет.
Б е р н и к. Так ты поедешь назад?
Ю х а н. Само собой.
Б е р н и к. Но не сразу, я надеюсь?
Ю х а н. Как только смогу. Я приехал сюда, единственно чтобы составить компанию Лоне.
Б е р н и к. В каком смысле?
Ю х а н. Видишь ли, Лона уже немолода, и в последнее время ею овладела мучительная тоска по родным местам, хоть она никогда в этом не признаётся (улыбаясь), потому что боится бросить без присмотра меня, бесшабашного ветреника, ведь если я в девятнадцать лет умудрился…
Б е р н и к. То?..
Ю х а н. Прости, Карстен, должен сделать тебе постыдное признание.
Б е р н и к. Ты ведь не рассказал ей правду?
Ю х а н. Рассказал. Это я плохо сделал, но иначе не мог. Ты не представляешь, кем стала для меня Лона. Ты ее всегда недолюбливал, но для меня она была как мать. В первые годы, когда нам приходилось совсем тяжко, – кем только она не работала! Потом я долго болел, лежал, ничего не зарабатывал, но и помешать ей не мог, так она придумала петь куплеты по кафе… читала лекции на потеху публике… даже написала книгу, над которой потом плакала и смеялась, – она не жалела себя, лишь бы я не помер. Каково мне было после этого всю зиму смотреть, как она сохнет от тоски? Я не выдержал, Карстен, и сказал ей – поезжай, Лона, и не бойся за меня, я не такой бесшабашный ветреник, как ты думаешь, – и рассказал ей все.
Б е р н и к. И как она это приняла?
Ю х а н. Ответила, разумно и справедливо, что если я не знаю за собой вины, то и помех для моей поездки сюда нет. Но будь спокоен. Лона ничего не скажет, а я сумею удержать язык за зубами и на сей раз.
Б е р н и к. Да, я тебе верю.
Ю х а н. Вот тебе моя рука. И хватит уже говорить о той истории; тем более мы с тех пор подобных глупостей не повторяли, верно? Я хочу насладиться днями здесь. Как мы чудесно прогулялись утром! Кто бы мог подумать, что эта кроха, которая играла ангелочков в театре… Но скажи мне, как сложилось все дальше у ее родителей?
Б е р н и к. Дорогой, я все написал тебе вдогонку, больше мне добавить нечего. Ты ведь получил от меня два письма?
Ю х а н. Да, да, получил, они оба у меня. Так этот пьянчуга сбежал от нее?
Б е р н и к. А позже окончательно спился.
Ю х а н. Она ведь тоже вскоре умерла? Ты помогал ей тайком, насколько мог?
Б е р н и к. Она была гордая, молчала и помощи не принимала.
Ю х а н. Во всяком случае, ты правильно сделал, что взял Дину в дом.
Б е р н и к. Да, конечно. Кстати, это Марта устроила.
Ю х а н. Марта? Ну да, правда, Марта – как она поживает?
Б е р н и к. Она… когда она не занята школой, то опекает своих увечных.
Ю х а н. Значит, Марта взяла ее под крыло.
Б е р н и к. Да, ты ведь знаешь, у Марты страсть всех просвещать да воспитывать. Она за тем и в школу пошла работать. Тоже была глупость огромная.
Ю х а н. Марта выглядела вчера очень усталой. Боюсь, все это ей не по здоровью.
Б е р н и к. Как раз здоровья ей хватит, чтобы вечно заниматься всем этим, но меня она ставит в неловкое положение. Выглядит так, будто я, родной брат, не хочу ее содержать.
Ю х а н. Содержать? Я думал, у нее достаточно собственных средств…
Б е р н и к. Ни гроша. Ты, верно, помнишь, что к твоему отъезду дела у матери шли уже совсем скверно. Какое-то время она еще удерживала фирму на плаву с моей помощью, но не мог же я вечно просто ссужать ее деньгами. Я стал компаньоном, но толку все равно было мало. В конце концов мне пришлось выкупить фирму, мы с матерью стали рассчитываться, и тут оказалось, что ей не причитается больше ничего. А вслед за тем она умерла, и Марта осталась ни с чем.
Ю х а н. Бедная Марта!
Б е р н и к. Бедная? Почему? Ты ведь не думаешь, что я позволю ей терпеть в чем-то нужду. Нет, я дерзну назвать себя хорошим братом. Разумеется, она живет с нами, питается, а на свое учительское жалованье может одеваться – что еще надо одинокой женщине?
Ю х а н. Мы в Америке не так рассуждаем.
Б е р н и к. Еще бы, в Америке уже всех разагитировали. Но в нашем маленьком мире, пока не тронутом, слава Богу, нравственной порчей, женщины довольствуются достойной, но скромной ролью. Тем более, что Марта сама виновата – давно могла обзавестись кормильцем, стоило ей захотеть.
Ю х а н. Ты имеешь в виду, она могла бы выйти замуж?
Б е р н и к. Да, могла бы составить выгодную партию, у нее было несколько удачных предложений, как ни странно: бесприданница, уже не молодая, заурядная.
Ю х а н. Заурядная?
Б е р н и к. Нет, я не ставлю ей это в упрек. И не желаю иной доли. Сам понимаешь, в большом доме, как наш, всегда хорошо иметь на подхвате такого простого скромного человека.
Ю х а н. Но она сама?..
Б е р н и к. Она? А что с ней? У нее, естественно, много интересов, у нее есть я, и Бетти, и Улаф. Люди не должны думать только о себе, особенно женщины. Каждый на своем месте служит опорой обществу, кто большому, кто малому, печется о его благе. Я, по крайней мере, живу так. (Кивает в сторону поверенного Крапа, входящего справа.) Вот тебе живое доказательство. Ты думаешь, я занят своими делами? Ни боже мой. (Скороговоркой Крапу.) Ну что?
К р а п (тихо, показывая стопку бумаг). Все купчие в порядке.
Б е р н и к. Отлично! Прекрасно! Шурин, прости, меня зовут дела. (Тихо, пожимая ему руку.) Спасибо, Юхан, спасибо. И если я чем-то могу быть тебе полезен, ты только скажи… сам понимаешь. Господин Крап, идите сюда.
Уходят в кабинет консула.
Ю х а н (некоторое время смотрит Бернику вслед). Хм…
Собирается спуститься в сад, но в это время справа входит М а р т а с маленькой корзинкой на руке.
Ю х а н. О, Марта!
М а р т а. Ой, Юхан, это ты?
Ю х а н. В такую рань ты уже в делах?
М а р т а. Да. Погоди, сейчас все придут. (Собирается уйти в дверь налево.)
Ю х а н. Послушай, Марта, ты всегда так спешишь?
М а р т а. Я?
Ю х а н. Вчера ты молчала, и я даже словом с тобой не перемолвился, а сегодня…
М а р т а. Да, но…
Ю х а н. Раньше мы вечно были вместе, товарищи по играм с самого детства.
М а р т а. Ах, Юхан, когда это было?
Ю х а н. Да ровно пятнадцать лет назад, не больше и не меньше. Господи! На твой взгляд, я так сильно изменился, да?
М а р т а. Ты? Да, и ты тоже, еще бы…
Ю х а н. Ты что имеешь в виду?
М а р т а. Нет, ничего.
Ю х а н. Ты как будто бы не очень мне рада.
М а р т а. Я очень долго ждала, Юхан, слишком долго.