А на этой – молоденький, симпатичный солдат – брат матери Анатолий. Над комодом висят два больших рисованных портрета отца и матери. Он еще не лысый. А она – такая же, как сейчас. Ее взгляд направлен прямо на меня, его – ускользает. Как в жизни. Легла на диван. Наверное, заснула.
Проснулась потому, что заскрипела калитка. В комнате темно и тихо. Мать пришла. Слышу, как чиркнула спичкой на кухне. Лампу зажгла. Входит в зал. Я вскакиваю с дивана и неподвижно стою в ожидании приказаний. Мать ставит лампу на стол, подходит к комоду и смотрит на меня. Я сжимаюсь под ее взглядом. Свет керосиновой лампы выхватывает из темноты склоненный силуэт матери. Он кажется мне нереальным, нечетким из-за колебаний маленького язычка пламени низко опущенного нитяного фитиля. Мать берет с комода фотографию дяди Анатолия и тихо говорит:
– Это твой папа.
Слова гулким эхом отражаются в моей голове. С трудом, очень медленно выплывает мысль: «Она моя тетя». И вдруг смысл ее слов доходит до сознания. Я вздрагиваю и замираю от неожиданного и такого долгожданного известия. Мне становится удивительно хорошо и радостно, будто вокруг образовалось теплое сияние. Почему-то приподнимаюсь на цыпочки, вытягиваю шею и с надеждой шепчу:
– Где он?
– Погиб.
– А мама? – со страхом произношу я.
– Карточка не сохранилась, – эхом отдается у меня в голове, где-то в области макушки.
Трепетный ореол меркнет. Я боюсь задавать вопросы. Где она? Какая? Представление о маме у меня туманное. Она как бледно-голубая тень: неясная, таинственная, и также быстро расплывается и исчезает с первыми лучами – попытками узнать о ней подробнее. Она была. Теперь ее нет. И нет даже фотокарточки. Она остается для меня призрачной, бестелесной.
Сколько себя помню, я никогда не ждала ее. Может, давным-давно запретила себе думать о ней? И вот сегодня впервые это тайное желание вырвалось из меня неожиданно, безотчетно, в едином выдохе: «А мама?» В нем высказалось все: и затаенная боль, и бесконечная надежда услышать хорошее… «Ее нет. Фото, наверное, из-за войны, потерялось», – плывут безразличные безликие мысли. Я опять тупо гляжу в пол, и молчу. Мать уходит на кухню.
Смотрю на фотографию. Папа. Очень приятный и очень молодой. Совсем как мой друг Аркаша из городского детдома. И хотя в руках у него автомат, и две медали украшают гимнастерку, я не чувствую в нем отца. У него такие же, как у меня пухлые губы. Мы очень похожи. Но мне кажется, что он мой старший брат.
Сиянье радости окончательно улетучилось. Я так и не поняла, поверила ли словам матери, или нет? Но какая-то успокоенность появилась. Будто все стало на свои места, потому что совпало с моим давним желанием: «Был. Погиб. Не бросил. Его нет, и никогда больше не будет. Ее тоже».
Почувствовала слабость в ногах, тошноту и ощущение пустоты под сердцем. Легла на диван. Я ни о чем не думаю, я просто гляжу в темное окно.
КОПИЛКА
Нам с Колей подарили яркие глиняные копилки. Мне кошку, ему – зайца. В прорезь мы должны бросать монетки, которые иногда дает нам мать.
В тот вечер мы сидели на печи. Коля проводил ревизию своему богатству. Я тоже последовала его примеру. Он долго вытрясал деньги из зайца. Туда они вскакивали быстро, а вот назад – с трудом. Оказалось, что у Коли собралось больше рубля медяков, и он попросил заменить ему мелочь на бумажный рубль. Мать принесла. Тогда я возмутилась:
– Ему дали, а мне нет. Так нечестно!
Мать отобрала рубль у Коли и отдала мне. А когда она ушла, он повернулся ко мне и свистящим шепотом произнес:
– Детдомовка!
Я остолбенела. Горькие мысли закружились в голове. Вдруг я разозлилась. Обзывать меня за то, в чем я не виновата! Подло ругать слепого за то, что он слепой. Я отвернулась в угол печки. Тут Коля поднял рев, требуя себе бумажный рубль.