Или он погиб не в результате несчастного случая? Или был совсем не тем, за кого его принимали?
Неужели Рики все неправильно понял?
Дом скрылся за деревьями, я оказалась на Буковой улице. Перейдя ее, вошла в лес и стала ждать.
Карен потребовался всего час, чтобы набить видавший виды «вольво» восьмидесятых годов чемоданами и картонными коробками. Доехав до Буковой улицы, она свернула направо. Черт! Будь я на машине Эстебана, можно было бы поехать следом, но на самом деле это не имело значения. Она свернула на юг, в сторону Ай‑70, автострады, идущей через всю страну, по ней она могла добраться до Лос‑Анджелеса, если поехала бы на запад, или до Нью‑Джерси, если на восток. Я запомнила номер, записала его на всякий случай, вернулась к дому и влезла в окно гостиной. Здесь все, кроме белых кресел и дивана, было перевернуто вверх дном. Диван она передвинула к стене, вероятно, хотела освободить место для сборов.
Да уж, это были сборы так сборы!
Ящики выдвинуты, одежда раскидана, картины сорваны со стен, белье – с кровати. Методично до сумасшествия. Все это они успели отрепетировать.
Ни фотографий, ни дневников, ни книг.
Я‑то рассчитывала, что увижу хоть какие‑то книги, успею просмотреть названия, пока Карен будет заваривать мне кофе.
Я порылась в мусорном ведре, но и там не нашла ничего заслуживающего внимания, лишь несколько непонятных счетов. Все, что могло представлять для меня ценность, исчезло. Сегодня она все это сожжет, а пепел выкинет в мусорный бак на случайно выбранной стоянке грузовиков.
Я надела на руку пластиковый пакет и пошарила в унитазе, но и тут ничего не было.
Обыскала весь дом. Сначала быстро и поверхностно, потом медленно и методично.
Ничего.
Села на диван.
Воспоминания. Вина. Слезы. Рики советовал не ожидать многого от этой поездки, и он был прав.
Подобно алхимику, превращающему свинец в золото, я переплавила томившее меня чувство вины в ярость. Сделать это было несложно, особенно после того, как Карен столь живо описала мне его смерть.
Я встала с дивана и, ни к кому не обращаясь, произнесла:
– Не знаю, что ты тут делал, отец, не знаю, чем была занята твоя голова, но ты и Карен облапошил так же, как нас. И… и вот что еще имей в виду: я зла на тебя! Злюсь за то, что бросил нас, что не писал, что пропустил мою кэнсеаньеру, что не посылал ничего. С момента твоего отъезда я не сочинила ни единого стихотворения, мама почти сошла с ума, и все мы застряли на Кубе. Ты натянул нам нос, папочка, здорово натянул.
Я вышла через парадную дверь, прошагала около километра по Буковой улице, остановилась и повернула обратно к дому.
Какая‑то мысль не давала мне покоя, но я никак не могла на ней сосредоточиться. Мысль эта каким‑то образом была связана с белым диваном.
В дом я снова проникла через окно.
Для чего все‑таки Карен передвигала диван? Прежнее объяснение меня перестало устраивать, нового я не находила.
Отодвинув диван, я обнаружила место, где Карен пыталась поднять половые доски. На это занятие у нее ушло немало времени, а она очень спешила. К тому же у нее не было гвоздодера.
А у меня был молоток‑гвоздодер.
Я стала вытаскивать гвозди и поднимать доски. Одну, вторую. Пыль. Пластиковый пакет. В нем – другой, в последнем – пистолет.
Отцовский? Я рассмотрела его. На вид странный. Мог бы оказаться зацепкой. Будь у меня время, я бы все о нем выяснила.
Я снова опустилась на диван и застыла в молчании. Солнечные лучи, проникая через окно, незаметно ползли по полу, образуя меняющийся узор.
До меня донесся странный шорох. Возле дыры в полу мышь осматривала нанесенный ущерб, с любопытством поглядывая на меня.
Беги, мышка, я тебя не трону.
Да. Беги, беги, беги от кубинцев и врагов, настоящих и воображаемых.
Пошарив в кармане, я достала бумажку с номером машины Карен, порвала ее и спустила обрывки в унитаз.