Имя этому чувству было «безысходность».
Я вышла из‑под деревьев и приблизилась к домику сзади. Достала из рюкзачка и натянула на голову лыжную маску. Вставила нож в щель между дверью, затянутой сеткой, и притолокой на уровне замка. Пластик лопнул с громким щелчком.
Во дворе через два дома начала лаять собака, но вскоре перешла на рычание и умолкла.
Сердце колотилось о ребра. С ума сошла. Убирайся отсюда, пока не поздно.Но я повернула ручку и оказалась в крошечной грязной кухне. Кастрюли и сковородки на газовой плите, на столе коробка с блинной мукой, рядом пакет молока. В ящике, обитом шерстяной тканью, возле стиральной машины спала крошечная собачка. Проснулась, моргая, уставилась на меня. Рассмотрев, положила голову на лапы.
Глупо, Меркадо. Убирайся, пока не поздно.
Я сжала в руке нож и толкнула дверь в следующую комнату.
Это оказалась гостиная и столовая одновременно. В кресле спиной ко мне, с банкой пива в руке, сидел мужчина, смотрел телевизор. Трудно было определить, крупный он или малорослый, молодой или старый. В другой руке, должно быть, он держал пульт дистанционного управления: каждые пятнадцать‑двадцать секунд один канал сменялся другим.
Стены комнаты были выкрашены в неяркий желтый цвет; если не считать нескольких газетных вырезок на полу, все довольно опрятно. Вдоль стены стояли шкафы, через окно, выходящее на фасад, я видела детей, они перебрасывались мячом для американского футбола.
Чем дольше я так стояла, тем труднее было начать.
Неслышно ступая, стараясь, насколько это позволяли натянутые нервы, не совершать лишних движений и не шуметь, я сделала несколько шагов к креслу. Посмотрела на нож.
Как я это сделаю?
Быстро.
Одним движением. С первой попытки, потому что второй не будет.
Становлюсь у него за спиной, смотрю сверху вниз на макушку. По краю лысины кайма седых волос.
Сжимаю нож, делаю глубокий вдох. Нож рассекает воздух и замирает у его горла.
– Не двигаться! – предупреждаю я.
– Твою мать! – пугается он, но не двигается.
– Это охотничий нож, он у яремной вены. Не шевелись, не то рассеку – умрешь через минуту. Ты меня понял?
– Да, понял, – говорит он с неожиданным хладнокровием, как будто маньяк с ножом, появляющийся во время телепередачи, – явление для него неприятное, но вполне обыденное.
– Поставь пиво, – командую я.
– Чего тебе надо? – спрашивает он.
– Пиво поставь.
Он ставит банку на столик рядом с креслом.
– Чего надо? – снова спрашивает он.
По‑прежнему держу нож у яремной вены, другой рукой достаю наручники и бросаю ему на колени.
– Надень. Очень медленно, – приказываю я.
– Нет уж. Ты меня убьешь.
– Никого убивать я не собираюсь. Скоро уйду, будешь смотреть дальше. Обещаю: сделаешь, как говорю, будешь цел и невредим.
– Гм, прямо не знаю, – говорит он.
– Я что, похожа на убийцу?
– Понятия не имею.
– Делай, что говорю!
Он втискивает запястья в наручники.
– Никогда таких не носил, – ворчит он.
Руки у него сцеплены, я выхожу из‑за кресла. Вид маски его сильно пугает. Пока он приходит в себя, проверяю, надежно ли защелкнуты наручники. Надежно. Хорошо.
Он совсем не такой, как я себе представляла. Лет шестьдесят пять, может быть, семьдесят, в клетчатой рубашке и темно‑синих джинсах. По всему видно, что работал не в офисе – синий воротничок. Глаза зеленые, проницательные, добрые. Тяжело было бы убить такого человека.
– Почему бы тебе не сесть? – предлагает он.
– И в самом деле.