Но таких, как вы, я видел не раз.
– Опять грамотный попался, – недовольно поморщился «товарищ», – В камеру, а потом – в расход…
* * *
– Ты, что-нибудь понял? – спокойно спросил Риоля Крайст. И это спокойствие передалось Риолю, как передается эстафетная палочка.
– Я понял, почему у Фемиды завязанные глаза.
– Почему?
– Чтобы не видеть того, какие судьи ей иногда служат…
Грязное, давно не мытое помещение, пропахшее мочой и людской рвотой, с настолько потемневшими, что было неясно, какого цвета они были изначально, стенами и единственным окошком, таким маленьким, что в него не смог бы пролезть ребенок-ползунок, но для чего-то забранным крестом решетки, называлось камерой. По стенам камеры стояли двухэтажные нары, предполагающие, что в ней должно находиться несколько десятков людей. Но сейчас нары были пустыми. Только в углу одиноко сидела, положив руки на колени, очень красивая девушка.
Такая красивая, словно была нарисована акварелью.
– Вас-то за что? – спросила она.
– За то, что шли по дороге. А тебя?
– Сказали – за то, что проститутка.
– Милое дитя, – Крайст склонился над ней, опершись одной рукой о верхние нары, – Разве тебе пристало заниматься этим делом?
– Им, – девушка кивнула в сторону закрытой двери, – Просто хочется, чтобы я оказалась проституткой. Это дает им право на поступки.
В отношении вас – им захочется, чтобы вы были монархистами-сторонниками Учредительного собрания.
Здесь таких много перебывало.
– Но ведь это невозможно – быть одновременно сторонником и монархии, и Учредительного собрания. Эти две системы в самом принципе противопостоят друг другу, – проговорил Крайст.
– Вы всерьез? – усмехнулась девушка, не поднимая головы, – Вы всерьез ожидаете знания таких тонкостей от борцов за чужую свободу?..
– И все-таки, это хорошо, что ты не проститутка, потому, что проституция очень мерзкое дело.
Девушка подняла глаза на Крайста, улыбнулась, не без части сарказма и ответила:
– Если бы проституция была бы только сексуальной – это дело было бы не таким мерзким…
Находясь за ржавыми железными запорами, Риоль и Крайст не видели, да и не могли видеть того, что Искариот аккуратно снял свой французский пиджак и сложил его на траве. Потом повесил коричневую шляпу на сук дерева, вытащил откуда-то кожаную куртку и фуражку с красной алюминиевой звездой и нацепил все это на себя поверх жилетки.
Подойдя к калитке, он достал из внутреннего кармана замусоленный, но весь в сургучных печатях, конверт и громко постучал в дверь.
Открывшего на стук красноармейца, он оттолкнул, чем заставил бойца опешить, и твердой походкой, осознающего свою власть человека, направился к кирпичному дому.
Войдя в него, Искариот взмахнул пакетом и громко крикнул:
– Приказ от товарища Троцкого!
Фамилия «Троцкий» произвела на всех присутствующих такое большое впечатление, что мгновенно наступила тишина, а красноармейцы и их начальник вытянулись по струнке.
– Особый отряд номер тридцать два готов выполнить любые приказания борца за свободу пролетариата товарища Троцкого, – подрагивающими губами, явно трепеща, при имени Троцкий, выговорил старший.
Искариот подошел к старшему, заглянул в его испуганные глаза, и подумал: «Это не верно, что с людьми всегда нужно разговаривать на том языке, который им понятен.
Иногда, с людьми нужно разговаривать на том языке, который они заслуживают», – а потом, тем пакетом, что держал в руках, наотмашь дал ему несколько пощечин:
– Кто задержал представителей Коминтерна?!!
– Красноармеец Севрюгов, – окончательно упав душой, выговорил старший.
– Немедленно открыть камеру!
– Есть!
Но когда Искариот вошел в грязь, в которой находились Риоль и Крайст, он почему-то, прежде всего, посмотрел на девушку, словно нарисованную акварелью:
– Н-да, красивая женщина и привлекает, и отвлекает одновременно…
В этот момент из-за спины Искариота появилось испуганное лицо старшего – хмель из него, как ветром выдуло:
– Это, – он указал пальцем, при этом сделал это так, словно подчеркивал, что не имеет отношения к поступку своего подчиненного никакого отношения, и больше того – терпеть не может таких подчиненных, – Красноармеец Севрюгов. Что прикажете с ним сделать?
Искариот посмотрел на красноармейца, потом на его начальника, изобразил на лице смертельную усталость, тяжело вздохнул, и проговорил:
– В камеру. А потом – в расход.
И тебя тоже.
Стоявшие в коридоре красноармейцы дружно подтянулись, а потом, выполняя привычную работу, сорвали с уже бывшего своего старшего кожаную куртку и ремень с кобурой, и втолкнули того в камеру.
Севрюгов, поникнув головой и ссутулившись, сам отдал винтовку и, стянув с себя гимнастерку, перешагнул порог грязного помещения.
Там они оба тихо уселись на нары, готовые расстреливаться.
«Ничего себе – борцы за свободу, – подумал Риоль, – Бараны на бойню и то не идут так безропотно.
А этим все безразлично: что других стрелять, что себя под свою пулю ставить…»
– Может не стоит с ними так? – Крайст вопросительно посмотрел на Искариота.
– Какая разница? Ты ведь знаешь, что через месяц их все равно свои же в чем-нибудь обвинят.
Они сами называют это революционной законностью.
При такой законности, те, кто находится на свободе, представляют из себя, куда большую опасность, чем те, кто сидит в тюрьме…
– И все-таки – это убийство, – как-то не очень уверенно сказал Риоль.
– Те, кто ведет гражданские войны – сами и убийцы, и самоубийцы одновременно, – сплюнув на немытый пол, сквозь зубы проговорил Искариот.
– …Интересное у тебя представление о людях, – сказал Риоль, выходя из калитки вслед за Искариотом, и видя, как тот брезгливо сбрасывает с себя кожаную куртку и аккуратно надевает поверх жилетки свой дорогой французский пиджак.
Замусоленный конверт с сургучными печатями, Искариот повертел в руках и выбросил в кусты:
– Да. Об определенной категории людей я имею некоторое представление.
И иногда мне очень хочется, чтобы оно было ошибочным…
– О чем ты думал, когда сунулся сюда? – спросил Крайст, внимательно глядя на Искариота, который подошел к ним вместе с девушкой, нарисованной акварелью.
– Это не имеет значения. Куда важнее то, о чем я не думал, – ответил Искариот, так же внимательно глядя на Крайста.
– О чем же ты не думал?
– Я не думал о том, что мне опять придется присутствовать при твоем последнем часе…
Слушая все это, девушка, нарисованная акварелью, молчала, но по ее лицу было видно, что она ничего не понимает, а просто рада тому, что оказалась на свободе. И еще то, что она сразу поверила людям, освободившим ее.
Иногда, для того, чтобы в тебя поверили – дать человеку свободу – это вполне достаточно.
– А можно я пойду с вами?
Конечно можно, дитя мое, – ответил ей Крайст, а Искариот усмехнулся: «Раньше ты набирал себе спутников из мужчин», – но сделал он это про себя.
– Ты, что же, стал женоненавистником, Искариот? – спросил Крайст, и Искариот, казалось, совсем не удивился том, что Крайст прокомментировал не сказанное им.
– Нет, Крайст. Просто все самое значительное на земле создано мужчинами
– Да – все.
Кроме мужчин…
Искариот отошел на некоторое расстояние, сдвинул свою шляпу на затылок и пробормотал:
– Если не обращать внимания на мелкие женские недостатки: корысть, интриганство, самовлюбленность, лицемерие, склонность к изменам – то можно обнаружить у них великие достоинства, – видимо расстояние, на которое отошел Искариот, оказалось недостаточно большим. Во всяком случае, Крайст, явно иронизируя, поинтересовался:
– Какие, Искариот?
– Длинные ноги, например…
– …Только я очень голодная, – смущаясь того, что начинает с просьб, проговорила девушка, нарисованная акварелью.
– Нам тоже не мешало бы подкрепиться, – поддержал ее Риоль, – Правда, я предпочел бы оказаться подальше от этого места.