Я наслаждалась. Целых три года, каждую секунду кровь в моих жилах пульсировала в бешеном ритме нью-йоркских улиц, по которым валят толпы людей, озабоченно спешащих неизвестно куда. Я шла с ними, туда же, куда они, так же бесстрашно и бесшабашно.
Я не пропускала ни одного высотного здания: влезала на еще не рухнувшие башни-близнецы, на Эмпайр-стейт-билдинг и на непревзойденный Крайслер-билдинг. Некоторые расширялись книзу, как юбка-клеш, отчего у города была умопомрачительная поступь.
Посмотришь сверху вниз захватывает дух. Снизу вверх кружится голова.
В Инге было метр восемьдесят росту. Женщина-небоскреб. Я шагала по Нью-Йорку, вцепившись в ее руку. После своей бельгийской деревни она поражалась всему, что видела вокруг. Ньюйоркцы, хоть им к великолепию не привыкать, оборачивались вслед этой статной красотке, а я оборачивалась вслед им и показывала язык: «Это меня, меня, а не вас, она держит за руку!»
Вот это, я понимаю, город, как раз для меня! говорила Инге, глядя по сторонам блестящими глазами, и была права: город-гигант был ей родным. Место рождения чушь! Не могла родиться в какой-то дыре в бельгийских восточных кантонах девушка, ростом и стройностью так подходящая к Крайслер-билдингу.
Однажды, когда мы гуляли по Мэдисон-авеню, нас бегом догнал какой-то человек и сунул Инге свою визитку: он набирал манекенщиц в агентство мод и предложил ей прийти на фотопробу.
Раздеваться? Ни за что! отрезала Инге.
Если боитесь, возьмите с собой хоть вот эту девчушку, сказал агент.
Этот аргумент внушил Инге доверие, и через два дня мы с ней пошли в студию, где ее причесали, накрасили, общелкали в разных позах и, кроме того, научили ходить по подиуму.
Раздеваться? Ни за что! отрезала Инге.
Если боитесь, возьмите с собой хоть вот эту девчушку, сказал агент.
Этот аргумент внушил Инге доверие, и через два дня мы с ней пошли в студию, где ее причесали, накрасили, общелкали в разных позах и, кроме того, научили ходить по подиуму.
Родители словно обезумели. Вырвавшись после трех лет маоистского застенка на раздолье капитализма, они совсем разошлись. Лихорадка не отпускала их ни на минуту.
Будем выезжать каждый вечер, решил отец.
Надо было все увидеть, все услышать, все испробовать, всего поесть и попить. Нас с Жюльеттой брали с собой. После концертов или мюзиклов шли в ресторан и заказывали великанские бифштексы, а потом отправлялись в кабаре и слушали эстрадных певиц, попивая бурбон. Родители решили приодеть нас сообразно обстоятельствам и накупили синтетических мехов. Мы с Жюльеттой вели роскошную жизнь: пьянея, кутались в боа и целовались с живыми омарами через стенку аквариума.
Однажды мы пошли смотреть балет, и я вдруг увидела, как человеческое тело может само собой, без всяких снарядов взлетать на воздух. В тот же вечер мы с сестрой открыли в себе призвание прима-балерин. Нас немедленно записали в лучшую балетную школу.
Поздно ночью желтое такси высаживало у казенных пенатов четверых захмелевших бельгийцев, блаженно глядящих на звезды.
Вот это жизнь! вздыхала мама.
Инге в наших вылазках не участвовала. «Я люблю только кино и соблюдаю диету», говорила она. У нее была своя ночная жизнь: она повесила у себя портрет Роберта Редфорда и млела, глядя на него.
Как-то раз я стала перед ней подбоченясь и спросила:
Чем я хуже?
В тот год я пошла в настоящую школу. Французский лицей в Нью-Йорке совсем не то, что начальная французская школа в Пекине. Здесь все дышало снобизмом, консерватизмом, высокомерием. Учителя внушали нам, что мы элита и должны вести себя соответственно.
Я всю эту чушь пропускала мимо ушей и с любопытством разглядывала одноклассников. Больше всего было французов, но немало и американцев отдать своих отпрысков во французский лицей считалось в Нью-Йорке большим шиком.
Бельгийцев ни одного. Я заметила, что, в какой бы стране я ни училась, везде почему-то оказывалась единственной бельгийкой в классе. Это служило предметом бесконечных шуточек, которым я же первая и смеялась.
В то время у меня исключительно здорово варил котелок. Меньше чем за секунду я с безукоризненной точностью перемножала длинные дроби и, скучая, перечисляла цифры после запятой. Грамматику впитывала как губка и не понимала, как можно в ней ошибаться. Атлас мира знала как свои пять пальцев. Иностранные языки коллекционировала, как Вавилонская башня.
К счастью, мне на эти успехи было глубоко наплевать, не то я стала бы полным уродом.
Учителя ахали и спрашивали:
Ты точно бельгийка?
Я клялась. Да, и мать моя коренная бельгийка. И все предки.
Французские преподаватели обалдевали.
Мальчишки смотрели на меня подозрительно: «Тут какая-то лажа».
Девочки подлизывались. Зараженные омерзительным снобизмом элитной школы, они, не стесняясь, говорили:
Ты лучше всех. Хочешь со мной дружить?
Какой позор! В Пекине, где ценились только боевые качества, такое было бы невообразимо! Но отказаться у меня не хватало сил как отказаться, когда ровесницы предлагают тебе свое сердце?
Иногда в подобном положении оказывались девочка или мальчик откуда-нибудь из Йемена, Югославии, Кот-дИвуара. Я испытывала симпатию к представителям таких же диковинных национальностей, как и моя. А американцы и французы каждый раз приходили в изумление: как можно быть не американцем или французом, а кем-то еще?