Рядом с ним стоял дьякон невысокого роста плотный мужчина с надменным лицом и гладко зачесанными, блестевшими от масла волосами. Дьякона священник звал про себя солдафоном за властный и грубый характер. При дряхлом отце настоятеле, проводившем большую часть времени в болезнях, дьякон ощущал себя в храме хозяином, он прекрасно ладил с церковным старостой, все перед ним заискивали, и священнику постоянно казалось, что дьякон, сговорившись с двадцаткой, замышляет недоброе. Если бы не этот страх, священник, может быть, и попытался бы как-нибудь себя проявить, читал бы проповеди, и на эти проповеди собирались бы приличные люди все ж он был умным человеком и имел должное образование, но постоянно ловил на себе презрительный взгляд дьячка взгляд люмпена на интеллигента: выскочить хочешь? и тушевался. Чего стоило тому же дьякону подговорить двадцатку написать жалобу, и никто бы разбираться не стал, его мигом бы перевели, ни о чем не спрашивая, куда-нибудь в Коломну.
Очередь к чаше не убывала, люди все шли и шли, торопясь причаститься перед Пасхой.
Причащается раба Божия Ксения, причащается раба Божия Людмила. Раба Божия Ирина, Любовь, Михаил, Софья, Анна, Андрей, Катерина
Иных он знал в лицо, иных видел впервые, но ему казалось, что все эти Анны, Любови, Надежды разевают рты с таким видом, будто здесь совершается не величайшее таинство православной веры, а им просто кладут в рот лекарство. Причастившись же, они отходили к своим кошелкам с куличами и крашеными яйцами и ждали одного: скорей бы служба закончилась, он побрызгал бы на их кулинарию святой водичкой, и они тогда пойдут по домам, упиваясь собственной святостью и высокомерно глядя на окружающий мир, погрязший в гресех.
«Несчастная страна, даже здесь ничего не осталось, верно, сам Господь тебя покинул, и, значит, действительно никакого таинства нет, все мертво наша вера, наша жизнь, наши души, а хлеб в чаше так и остается хлебом, а вино вином. Мы просто соблюдаем никому не нужные приличия» И даже у него самого нет свободы, иначе, видит Бог, он бы давно перестал играть в эти игры и уехал бы на Алтай, где чисто, зелено и никто тебя не трогает.
Раба Божия Антонина во исцеление души и тела, раба Божия Таисия, раба Божия
В этот момент случилась небольшая заминка. К чаше подходила женщина лет шестидесяти, которую священник видел впервые. Она смотрела на чашу расширенными глазами, что-то шептали ее губы, а в руках у нее была сумка, и тут дьякон, любивший во всем порядок, прогремел ей прямо в ухо:
Руки, руки где у тебя?
Она вздрогнула, точно ее ударили, хлебнула ртом воздух и стала беспомощно взмахивать руками.
Да не так, сказал дьякон с досадой, левую сначала, а потом правую. Что ж ты, мать, дожила до седин, а как к чаше подойти, не знаешь?
Женщина попыталась сложить руки, как он сказал, но мешала сумка.
Куда с кошелкой-то приперлась? Оставить, что ль, нельзя было? Боишься, украдут?
«А могли бы и украсть, равнодушно подумал священник, глядя, как дьякон воюет с женщиной, случай такой уже был. Милиция приходила. Тут все может быть».
Да поставь ты ее. Так. Одну руку сюда, другую сюда. Ну? Имя?
А? А? бессмысленно разевая рот, произносила женщина, ее всю трясло.
Зовут тебя как?
Нн нн
Наталья?
Нн замотала она головой.
Тьфу ты, едва не чертыхнулся дьякон надо ж, имя свое забыла. Тетка, ты хоть где находишься, помнишь? Ну давай, давай, бери свою кошелку и ступай. В другой раз придешь. Следующая.
Анастасия.
Причащается раба Божия Анастасия, автоматически сказал священник, но глаза его следили за незадачливой женщиной, пробиравшейся к выходу. Ее толкали люди, а она совсем потерялась и пошла не в тот узкий проход, по которому шли причастники, а вломилась в самую толпу, и до священника долетало:
Боженька, Боженька, что делать-то? Грех-то какой, Боженька.
Да куда ж ты прешь, а?
Боженька, как же я теперь буду?
Ступайте, женщина, ступайте.
Она дошла наконец до выхода, исчезла за дверью, и тут священника точно что-то толкнуло, и в мгновение все открылось ему, полоснуло по глазам резким светом. Он снова увидел перед собой эту женщину, ее бескровное лицо, молящие глаза, крупные натруженные руки, сжимающие сумку, и с этим всю ее жизнь непосильную, замордованную, в которой не было времени, чтобы остановиться и себя вспомнить: голод, нужда, война, снова голод, и так изо дня день, только одно воспоминание, как в детстве мать перед Пасхой к причастию водила, как яйца красила, как кулич пекла, как боязно было, когда батюшка на исповеди широким черным рукавом всю голову накрывал, и как теперь, мужа схоронив, вспомнила она и пошла в храм, как страшно было после стольких-то лет, но услышала она в себе робкий нежный зов: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные», и пришла к таинству, к Телу и Крови Христовой, только вот как руки правильно сложить, позабыла
Анастасия.
Причащается раба Божия Анастасия, автоматически сказал священник, но глаза его следили за незадачливой женщиной, пробиравшейся к выходу. Ее толкали люди, а она совсем потерялась и пошла не в тот узкий проход, по которому шли причастники, а вломилась в самую толпу, и до священника долетало: