Ехать в такое время за пятьдесят верст Конюхову не особо хотелось. Зимник еще не установился, а трястись по не укатанным подмерзшим буграм, особой радости не было. Однако тут ему несколько повезло: накануне отъезда, подморозило и выпал свежий снег. Но и от этого настроение у него лучше не стало. Он, вообще, в Ачем ездил неохотно. Казалось бы, кто не мечтает вернуться в родные края? Однако, у Григория такого желания не возникало. И причиной тому были события двухлетней давности, когда арестовали Лизку Гавзову. Арестовали и с тех пор ее больше никто не видел.
Мало, кто в деревне сомневался, что виной тому стал сам Григорий Конюхов. Вернее, его давняя и неразделенная Лизкой любовь. Поговаривали, что терпение у него закончилось, и он в отместку написал на нее донос. И хотя бумаги той никто не видел, в Ачеме были уверены, что кляуза такая существовала и написал ее именно Григорий. Иначе старший милиционер Конюхов помог бы Лизке избежать ареста. А земляки и прежде не испытывавшие к милиционеру особых симпатий, с тех пор старались держаться от него подальше. Разговоров никаких с ним не заводили, а на заданные им вопросы в основном отвечали неохотно и односложно.
И лишь сам Григорий Пантелеевич знал всю правду. А она для того времени была очень простая никакого доноса он не писал. А виной всему был покойный муж Лизки, который в молодые годы наделал столько глупостей, что их хватило бы не на одну жизнь. Воевал вместе с Юденичем под Петроградом. С войсками генерала Миллера пытался установить белогвардейскую власть на Севере. Затем умудрился повоевать на стороне красных. Но вскоре был осужден за прошлые «заслуги». Бежал. Эмигрировал. Нелегально вернулся в страну и занимался подозрительной деятельностью. Был снова арестован. И кто же в тридцать седьмом мог поверить, что жена была не в курсе дел мужа? А раз так, то арест Лизки был лишь делом времени. Коллективная ответственность членов семьи действовала уже несколько лет. И десять лет получить было обычным делом. А уж в ее случае можно было и под расстрельную статью попасть.
Трясясь сегодня в повозке, Григорий вспомнил тот день, когда в апреле одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года в деревню из областного управления НКВД приехал сержант с помощником. «Кажется, Шагин его фамилия была, удивился конюхов своей памяти». Он помнил и тот день и все последующие, пока не увезли Лизку. Шагин тот его сразу предупредил, чтобы не встревал в это дело. Иначе и сам может неприятностей нажить. Только Григорий знал, что сын ее Митька лишь чудом не отправился вслед за матерью. И не потому, что в деревне парня тогда не оказалось. «Сына ее, как появится, сам привезешь, не забыл он слов Шагина». И не узнает теперь никто, что это он, Григорий, написал записку Нюрке, подружке Митьки, чтобы тот месяц в деревне не показывался. Не знал тогда Конюхов, сможет ли помочь Митьке, но очень наделся на это. И не зря. За месяц этот многое изменилось. Шагин больше в деревне не появился и о Митьке никто не справлялся. Дошли слухи, что и сержант не избежал участи многих. Спустя полгода был арестован за связь с иностранцами и вскоре расстрелян.
Не знал никто, да я и вряд ли узнает, что после того, как Лизку увезли, приходила к нему Варвара Чупрова. Очень за Лизку просила. И не просто просила. Сказала, что кое-что знает о золоте, которое когда-то было похищено и спрятано у Ачема. И, если Григорий спасет Лизку, расскажет ему все, что знает. Однако, случилось то, что случилось. Не смог ничего Григорий сделать. И даже на его служебный запрос относительно судьбы Лизки, пришел краткий ответ: «Осуждена по ст.58». Даже номер части не был в бумаге указан. На последующие его запросы ответов не последовало. И сколько не уговаривал тогда он Варвару рассказать, что она знает о золоте, та ему ничего не сказала. Не испугалась даже, когда пригрозил арестом.
Скажу, что ты все придумал, лишь рассмеялась тогда Чупрова.
Из Верхней Тоймы Конюхов выехал в ночь на последнее ноябрьское воскресенье, рассчитывая к середине дня быть в Ачеме. Удобно и надежно устроившись в мягком сене, чтобы не свалиться в угоре, он прикрылся толстым тулупом и понюжнул лошадь. Миновав село, Григорий привязал вожжи к телеге и сразу задремал. От выпавшего свежего снега, в лесу было достаточно светло, а дорога хорошо просматривалась. Кобыла Зорька была умная и к таким переходам привычная. Везла телегу аккуратно, время от времени оглядываясь, словно проверяя на месте ли возница. В Ачем лошадь ходила часто, и весь путь ей был хорошо знаком. Она шла по дороге уверенно, ни разу не остановившись на лесных развилках.
Когда совсем рассвело, Зорька, наконец, остановилась. Покосившись на телегу, громко фыркнула и потрясла рыжей гривой.
Что, уже Сефтра? оглядевшись по сторонам, произнес проснувшийся от внезапно наступившей тишины, Григорий.
Если бы кобыла могла говорить, то, наверняка согласилась бы с ним. Но она лишь глубоко вздохнула и выпустила из ноздрей огромные клубы пара.
Когда совсем рассвело, Зорька, наконец, остановилась. Покосившись на телегу, громко фыркнула и потрясла рыжей гривой.