И сам заметил, что стал сильнее от решимости не показать свою слабость.
Послышался звук лопаты, воткнувшейся во что-то мягкое. Мэтью скривился, изо всех сил призвал свои внутренности к порядку. А то если что, он еще долго не сможет видеть ни овсяного супа, ни ветчины.
— Если хочешь, постой там, — сказал Грейтхауз не без сочувствия. — Я тут один справлюсь.
И тогда Мэтью никогда не узнает, чем кончилось дело.
— Нет, сэр, — ответил он и вернулся к яме. И к тому, что в ней.
Казалось, это просто грязный сверток из простыни, даже не имеющий формы человека. В длину примерно пять футов пять дюймов, прикинул Мэтью — смерть и река могли убавить ему рост, как убавили вес. И еще он понял, что запах разложения несколько похож на запах древней грязи со дна реки — темный тяжелый слой накопленных осадков, откладывающихся год за годом, обволакивающих слизью любые тайны. Мэтью проклинал тот день, когда поднялся по лестнице во владения Мак-Кеггерса.
— Ну вот. — Грейтхауз отложил лопату. — Не слишком глубоко его закопали, но, думаю, ему было все равно. Ты готов?
«Нет», — подумал Мэтью.
— Да.
Грейтхауз достал из заспинных ножен нож, наклонился и стал срезать ткань там, где должна была быть голова. Мэтью тоже наклонился, хотя от вони гниения у него горело лицо. Какие-то тени проплыли по нему — он поднял голову и увидел кружащих ворон.
Глядя, как Грейтхауз работает ножом, Мэтью заметил в намотанной простыне некую странность — примерно с дюжину мелких дыр у краев, будто пробоины от мушкетных пуль.
Срезан был первый слой, потом следующий. На этой глубине простыня стала желтовато-зеленой. От речной воды пятно, подумал Мэтью. Да, конечно, от воды.
Грейтхауз продолжал резать, потом взялся за простыню и потянул ее медленно, но уверенно. Кусок побитой ткани оторвался и отпал — солнцу предстало лицо мертвеца.
— А! — выдохнул Грейтхауз. Будто ахнул, пораженный жестокостью людей.
У Мэтью горло перехватило, сердце запрыгало, но он заставил себя смотреть, не отворачиваясь.
Невозможно было понять, каково было это лицо при жизни. На подбородке и щеках еще держалась посеревшая кожа, но этого было мало. Лоб был вбит внутрь, нос провален и зиял, от глаз остались белые орбиты с чем-то высохшим и желтым в глубине. На темени — клочки светло-каштановых волос. Последней насмешкой жизни торчал возле затылка неприглаживаемый вихор. В открытом рту виднелись сломанные зубы, остатки щек и серый язык. И от этого зрелища, от этого последнего вздоха, который втянул внутрь воду с речным илом и слизью, Мэтью похолодел под палящим солнцем и отвернулся прочь, к лесу.
— Я сейчас буду его разворачивать дальше, — сказал Грейтхауз, и голос его прозвучал напряженно. Он снова начал работать ножом — осторожно и с почтением к усопшему.
Когда простыни были разрезаны и сняты, сморщенная жертва осталась лежать во всем ужасе убийства — колени подтянуты в заставшей молитвенной позе, тонкие руки сложены на груди. Эту позу христианского погребения Зед, очевидно, придал трупу после того, как разрезали веревки. Тело было одето в рубашку, когда-то, быть может, белую, но сейчас болезненно-зелено-серую и заляпанную черным. Рубашка была расстегнута — быть может, Мак-Кеггерсом с целью осмотра, и сейчас Мэтью и Грейтхаузу были видны четыре колотых раны — три в груди и одна у основания шеи, ярко-лиловые на фоне кожи цвета прокисшего молока. Еще на трупе были панталоны, по цвету и текстуре теперь похожие на грязь, и коричневые сапоги.
Мэтью пришлось зажать рот и нос рукой, потому что запах сделался невыносимым. На ближайшем дереве что-то зашевелилось: несколько ворон сели туда и стали ждать.
— А вот кусок веревки.