«Тогда».. Лейла все также работала и занималась сыном, но, оставались ночи. Ей уже становилось банально-невыносимо проводить их с ним: он засыпал в одиннадцать вечера, выключая все телевизор, что так приростал к его глазам до времени выключения, свет словно, все еще находился в солдатской казарме, так и не сделавшей его генералом. Лейла все чаще задерживалась в комнате, служившей офисом, пересчитывая нужное, и просто, чтобы побыть одной, не слышать храпа и не думать о странной необходимости быть с человеком, который ей чужой и совершенно ненужный. Она думала, как избавиться от его присутствия в ее жизни, не делая его посмешищем городка небольшого всего в восемьдесят тысяч душ, где слишком многие друг друга знали, и где он теперь слыл человеком богатым да бизнесменом как казалось ему, где его многодушная (по количеству душ в ней, а не душевности) семья кичилась браво всем, чего достигла Лейла за свою жизнь, рассказывая всем знакомым и не очень, что она их невестка, а все строящееся и дорогостоящее на четырех колесах, принадлежит их сыну-брату-дяде. В мыслях Лейлы все было решаемо, нужно было только купить ему еще и дом, на квартиру хищная семья его, да и он, не согласятся, не отпустят они миф за столь дешево. Долгими ночами в комнате, служившей офисом, Лейла собиралась с духом и словами, считала, во сколько ей обойдется ее собственное равнодушие к тому, кого она впускает в свою жизнь, когда в одну из таких ночей зазвонил телефон, его телефон. Лейла всегда пугалась ночных звонков: во времена ее детства слишком часто вот так, по ночам, звонили сообщить родителям об умершем в другом городе родственнике. Она уже слышала тяжелые шлепы босых ног по коридору. К удивлению ее, никто в ту ночь не умер: он протягивал ей телефон, сообщая, что звонит один из его друзей. Удивленная, Лейла ответила, и, выслушав еще с большим удивлением, зачем тот звонил в столь позднее время, молча смотрела на то, что считалось ее мужем: тот только согласно кивнул. Звонивший друг работал в департаменте по делам нелегальной эммиграции, звонил он, чтобы спросить, не сможет ли Лейла помочь им с переводом в разговоре с некоторыми людьми. Лейла хотела отказаться, но, на согласный кивок обладателя друзей, звонивших по ночам, почувствовала радость: за ней приедут сейчас, и привезут, как закончат, ей не нужно будет пытаться заснуть под ненавистный храп. Пытаясь не выдать чувств, за которые в душе ей было стыдно: она радовалась, что уедет ночью неизвестно куда из собственного дома, где спит ее сын, где все ее, что любила когда-то, чем была счастлива. На ходу одеваясь, Лейла бежала в комнату старушки-няньки, которой сообщила тихонько, что ее попросили перевести, что она к утру вернется. Женщина только кивнула в полусне. Лейла зашла в комнату сына, поцеловала его, и уже услышала, что к дому подъехало нечто старого образца, пищащее тормозами в тиши венгерской деревни, спящей с девяти вечера.
Старая, некогда белая, а ныне дорожно-грязная «Шкода» молила скрипом о пощаде на каждом завитке и повороте дороги. Лейле было страшно уставший годами автомобиль переносил скорость в сто сорок километров с трудом, а радостный хохот следователей и громкие истории их, перекривающие венгерский рок, что по радио, все чаще отдавал одной лишь мыслью: «Сегодня ей, Лейле, не выжить, зачем она согласилась, зачем». Но, были к кому-то в этом мире боги милостивы и сохранили Лейле жизнь в ту ночь, через полтора часа пыток дорогой и некогда белой и молодой «Шкодой», они добрались до здания, похожего на тюремное, за таким же тюремного вида забором, железными воротами, за которыми Лейле выдали пропуск переводчика, и, высадив из машины, показали дверь, в которую нужно было ей войти и ждать. За дверью была тюрьма, какой Лейла видела ее в фильмах с грязными сине-зелеными стенами, решетками, за которыми бродили люди в форме пограничной службы, чему-то веселящиеся каждые пару минут. Долго наблюдать за весельем за решетками Лейле не довелось: один из веселых следователей, пытающийся убить ее по дороге сюда, откуда-то из глубины коридора позвав ее, указал жестом куда то в решетки. Там, где-то, в решетках, оказалась комната, когда-то бывшая белой, как «Шкода», а ныне испещренная черными линиями происхождения таинственного, стояли в ней убогий стол и стул, прикрученный к полу навсегда. От зарешетченных окон, и стула навсегда, Лейле стало не по себе, но додумать неприятность комнаты она не успела: гордо несущие пограничную форму ввели в нее женщину, дрожащую всем телом то ли от холода, то ли от страха. Лейла смотрела на женщину, не понимая уже ничего: зачем они в одной комнате, зачем несчастную и явную жертву чего-то, привели двое в форме, зачем усадили ее на стул, что к полу навсегда. Попытки понять смысл происходящего прервали веселые следователи, привезшие Лейлу в этот загадочный мир. Они так же громкоголосо и, не прерывая своих веселых историй, ворвались в неприятную комнату, заполнив ее до отказа, с компьютером, принтером, проводами, и целой и невинной еще пачкой бумаги. Лейлу усадили на принесенный кем-то, незамеченным ей, обычный стул, сами следователи, соединяя проводами компьютер-принтер-электричество, уже объясняли Лейле то хором, то по очереди, что она должна делать: «Все просто: мы спрашиваем, ты переводишь, они отвечают, ты опять переводишь, все..». Лейла кивала, обозначая этим понимание, но, зацепившись, все же, спросила: «Кто они?», поглядывая в сторону испуганной женщины. «Их двое», не останавливаясь в махинациях с проводами ответил один из веселых следователей, и, закончив с техникой, уселся за компьютер. Второй примостился на стуле рядом словно, его задачей была проверка ошибок того, что будет писать первый. Лейла все еще не понимала, кто есть женщина, но примерно представляла ее жертвой какого то преступления. После уже первых минут того, что оказалось допросом, Лейла поняла, как ошиблась.