Какой, к лешему, крови?! У нас кардиореанимация! Хирурги где?
На операции, их реаниматоры там же. Запарка. Так что, не отвертитесь! злорадно хохотнул доктор Симакин на том конце провода.
Вылетаем.
Провожаемый ироничным помахиванием шефовой ручки, я выскочил в коридор. Следом с грацией гружёного самосвала нёсся Петрович, увлекая за собой сестричку Клару и второй чемодан с реанимационным набором. Первый чемодан, который полегче, эгоистично ухватил я. С дружным топотом мы пронеслись через живой коридор из больных, испуганно жавшихся к стенам соседней с нами кардиологии, и ворвались в лифт.
Древний лифтёр понимающе ткнул пальцем в кнопку первого этажа:
Хреново кому-то?
Ещё нет, но ща будет! оптимистично пообещал Петрович и хищно посмотрел на старца.
Дедок испуганно умолк. Лифт в последний раз издал звук делающего себе сеппуку самурая и замер. Мы прибыли.
Приёмное встретило нас воплями, доносящимися из смотровой. «Орёт значит, дышит по крайней мере, выдыхает», промелькнула мысль. Вопли были выразительны по интонациям и похабны по содержанию. И удивительно знакомы
В смотровой нас встретила ехидная улыбочка доктора Симакина:
Орлы! И двух минут не прошло! Долго тренировались?
Каждую ночь по три часа а ещё отрабатываем удары ногами по почкам. Показать? деловито осведомился я и изящно отвёл ногу.
Петрович украдкой показал Симакину средний палец правой руки. Тот хмыкнул и приглашающим жестом указал на кушетку с возлежащим на ней телом.
Тело принадлежало Савоськину и орало. Савоськина знала вся больница: каждые два-три месяца этот сорокалетний юноша предпринимал попытку покончить с собой на почве очередной несчастной любви. Как можно догадаться, до сих пор эти попытки успеха не имели.
Вот и теперь, судя по окровавленной левой руке, наш Казанова тщетно пытался вскрыть себе вены. Но, поскольку это больно, всё свелось к десятку неглубоких царапин. Неэстетичный вид крови Савоськина огорчил и он знакомой тропой помчался в ближайшую больницу. То есть, к нам.
И кого тут реанимировать? мрачно поинтересовался я у Симакина.
Меня! вместо коллеги ответил умирающий Савоськин и улёгся поудобнее.
Я решил быть недобрым:
Савоськин, она тебя бросила?
Бросила, Палыч стерва такая. А я ей даже стихи писал два! Хочешь, прочитаю?
В другой раз. Бросила, значит. А ты, стало быть, опять себя порешить захотел?
А зачем мне теперь жить? резонно удивился Савоськин.
И в самом деле. А скажи мне, Савоськин, как ты себя убивал в этот раз?
Ну, взял я на кухне ножик Раз резанул, два резанул. Больно, ь! Водочки выпил, чтоб не так болело. Ещё порезал немного. Гляжу, крови набежало. Ну, я ещё водочки Потом она кончилась, я оделся и к вам.
К нам-то зачем? Ты ж помереть хотел, а мы ведь не дадим!
Савоськин задумался, рассматривая исцарапанную руку.
Рука болит. Полечите. Всё равно нынче не вышло.
Слышь, Савоськин, встрял в нашу душевную беседу Петрович, совет хочешь?
Хочу! всхлипнул самоубийца неудачник.
Петрович навис над ним и провёл пальцем по боковой поверхности савоськиной шеи:
Ты в следующий раз вот тут режь! И ножичек-то наточи
Доктор Симакин заржал. Савоськин с минуту переваривал полученную информацию, а потом начал вопить. Он вопил о том, как не любят его женщины и врачи реаниматологи. О том, как суров и несправедлив к нему этот грёбаный мир. О том, как омерзительно и трудно резать себя тупым кухонным ножом и как никто в этом мире не ценит его стараний. О том, как содрогнутся все, узнав о его кончине, и зарыдают в голос, и будут кусать себе локти, но будет поздно. О том, как болит его рука и надо бы перевязать, и где тут у нас сортир
Последнюю фразу мы услышали уже из лифта. Лифтёр молча отвёз нас на наш седьмой этаж.
Есть примета: с утра встретишь Савоськина сутки наперекосяк, ни к кому не обращаясь, произнёс я.
Угу, мрачно согласился Петрович.
Глава 2
Глава 2
17 июля, 2355, отделение кардиологии.Вика плыла под водой в невероятно красивом море. Под ней раскинулся коралловый разноцветный лес, наполненный своей, донной жизнью. Куда-то по своим делам неспешно брела парочка крабов; смешные полосатые рыбки что-то обирали пухленькими губками с замшелого камня. Величественно взмахивая крыльями, проплыл пролетел скат. Пурпурная актиния захватила своими щупальцами зазевавшуюся рыбёшку и теперь готовилась ею позавтракать. Или поужинать, потому что в этом чужом мире судить о времени было невозможно.
Вика почувствовала, что пора выныривать. Она выдохнула остатки воздуха и, быстро перебирая ластами, поплыла вслед за пузырьками к поверхности. Но, подняв голову, Вика с ужасом увидела вместо ожидаемой зеркальной границы, за которой был желанный воздух, всё тот же коралловый лес. Там, наверху, куда она стремилась, было дно. С теми же губастыми рыбками, крабами и актиниями. И совершенно без воздуха.
В панике Вика заметалась от верхнего дна к нижнему, выжигая в себе остатки кислорода. И, когда желание сделать вдох стало нестерпимым, она поняла, что умирает. И проснулась.
Удушье не проходило. Вика часто дышала, стараясь вогнать в лёгкие как можно больше воздуха, но это не помогало: голова кружилась от недостатка кислорода, а в глазах продолжением кошмарного сна вспыхивали разноцветные огни. Руки и ноги похолодели, ощущаясь тяжёлыми, непослушными, чужими.