Семья маленького гения жила в лесу на юге Канады. Отец приносил дрова и издалека наблюдал как растет его сын. А его мать ставила ему руку. Когда он брал ноту, в которой сомневался, то всегда смотрел на маму. Она кивала головой.
Его отец был музыкантом, и тоже гордился достижениями сына. Но мама была ближе. Она всегда была рядом.
От отца у него остался на всю жизнь любимый складной стульчик. Пианист всегда играл, сидя только на нем. Отец сделал его специально для сына, учитывая не только высоту, но и ширину сидушки. Стульчик прошел с ним больше двадцати лет. Кожаная обшивка стерлась, порвалась и висела лохмотьями. Это было не важно. Стул был комфортным атрибутом и талисманом.
На репетиции школьного хора он всегда вступал невпопад. Не потому, что не слышал ритма, а оттого, что было скучно делать простые вещи. Одноклассники его невзлюбили но это не мешало, а только помогло его совершенствованию. Благодаря отстранению от мнения сверстников, он формировал свой самобытный взгляд на мир. Стал нелюдим, и потому мог стремиться к совершенству.
Мальчик рос, играл все лучше и раздражал все большее количество людей. Обычно при встрече с малознакомыми, в ответ на протягиваемую в приветствии руку, он делал жест навстречу, затем кисть руки совершала изящный кульбит в воздухе и заканчивала неким подобием танца пальчиков, удаляясь от микробного рукопожатия. Остальное время он старался держать руки в карманах. Так надёжнее.
С детства он был болезненным, и привык даже летом ходить в пальто и вязаных перчатках. Перед выступлениями он полчаса держал кисти рук в горячей воде. Связки и сухожилия разогревались, кровь омывала и смазывала двигательные механизмы, порождающие чудесную музыку. Пальцы бегали скоро, зажимы снимались музыка уже не зависела от плоти. Ему казалось, он преодолел сопротивление человеческого тела.
Со временем он понял, что самая важная задача не выковыривание звука из клавиш, а восприятие музыки зрителем. Это мучало его всю жизнь.
Достигнув ушей зрителя, музыка проникала глубже, и отражаясь где-то в глубинах мозга, преломлялась и возвращалась к исполнителю уже другой. Поле этого невозможно играть как раньше. Его зрители мешали ему не меньше, чем одноклассники. Долго думая и сомневаясь, пианист решил, что вообще не должен играть в концертах. И в возрасте тридцати двух лет заявил, что не нуждается в зрителях вообще. Он объявил об окончании концертной деятельности. И ушел. И приходил только когда хотел. Он больше любил микрофон, хотя и безответно.
Он сосредоточился на технике исполнения как никогда раньше. Экспериментировал со звуком, записывающей пленкой и тишиной. Он стал играть лучше.
Даже когда работала одна рука, другая всегда подплясывала или дрожала рядом. Обычное движение его тела во время музицирования вращение корпусом в амплитуде круга, по часовой стрелке.
Он любил канадских рыбаков больше, чем свою нью-йоркскую публику. Часами просиживал в придорожной закусочной, прислушиваясь к разговорам дальнобойщиков.
Публичную концертную деятельность он называл антимузыкальной и в творческом смысле расточительной. Он не видел никакого смысла в живом выступлении. Он предпочитал выбрать из десятков дублей идеальный, а остальное смонтировать.
Он продолжал подпевать своим противным голосом даже во время записи. Потом разувался, ходил в одних носках, отслушивая новый дубль и качая рукой.
Чем больше он совершенствовался как виртуоз, тем сильнее замедлял темп своего исполнения. Он уходит от ритма в глубину звука.
Я люблю слушать этого безумца. Он, как и я, никогда не верил в золотую середину. Стандарт исполнения музыки вызывает во мне омерзение. Это так же невыносимо скучно, как смотреть пьесу Чехова, и при этом слышать в голосах актеров те же интонации, что и на черно-белой плёнке надоевшего академического театра.
Когда слух перестает удивляться слушать музыку становится непереносимо болезненно.
История одного маленького счастья
Еще не старый бухгалтер, человек трудолюбивый и скромный, считал, что жизнь его удалась. Он был счастлив и одинок. Его маленький секрет с лихвой компенсировал скупое разнообразие его маленькой жизни. Секрет его был его большой страстью. Больше всего в жизни он любил опорожнять кишечник. Он любил гадить.
Этот процесс приносил бухгалтеру не просто облегчение и освобождение, как всем нормальным людям, это было удовольствием, страстью, хобби и смыслом его жизни.
Он не был гомосексуалистом, как вы могли бы подумать инородные предметы, входящие в него через задний проход, не приносили ему удовольствия и даже не развлекали его. Но когда отработанная организмом масса начинала двигаться на выход, вот тогда начиналось волшебство.
Началось это давно в детстве, а может и раньше. Этого он наверняка не помнил, но точно помнил день, когда узнал, что не одинок. Однажды зимой, на запасных путях станции Череповец-товарная, произошло важное событие.
Этих женщин он заметил издалека шли они медленно, уставшей походкой, тяжело передвигая свои большие тела в оранжевых жилетах. Когда они подошли к станционному сортиру, он уже был внутри мужского отделения, и слышал, как отстегивали и спускали они рабочие комбинезоны, присаживаясь над вонючими отверстиями общей туалетной ямы. Затем он слышал длительные вздохи, сопения и кряхтения женской железнодорожной команды. А через несколько минут напряжения этих грузных тел, послышались всплески из глубин станционного сортира. Прервал молчание низкий женский голос: