Обращение к изданию Стапфера позволяет, таким образом, утвердительно ответить на вопрос о возможности знакомства Пушкина как с полным текстом трагедии Гете в 18231825 гг., так и с рядом сцен из Народной книги о Фаусте, а обнаруженные переклички дают основания числить их французские переводы в ряду вероятных источников « <Набросков>»17. Более того, можно предположить, что сама структура издания, в котором текст Гете сопровождался пояснениями переводчика и приложением, могла обусловить интерес Пушкина к «негетевским», «старинным» интерпретациям истории доктора Фауста, следы которых отмечались не только в « <Набросках>», но и в более поздних пушкинских драматических замыслах.
Так, Народную книгу неоднократно называли в числе вероятных источников образа Фауста, появляющегося на хвосте дьявола, в финале « <Сцен из рыцарских времен>» (см. [Пушкин 1999: VII, 946947 (примеч. М. Н. Виролайнен)]), а также связывали с ней замысел « <Папессы Иоанны>» [Там же: 1028 (примеч. Л. А. Степанова)]. В последнем Ю. Г. Оксман [Пушкин 1935: 699] видел, кроме того, и определенное сходство с финалом «Трагической истории доктора Фауста» К. Марло (ср. «Exeunt Devils with Faustus [Дьяволы уходят с Фаустом]» «Le diable limporte [Дьявол ее уносит]»), знакомство с которой, однако, до сих пор представлялось еще более сомнительным, чем с изданием Шписа. Между тем сюжет трагедии Марло и ее финал также могли быть известны Пушкину благодаря переводу Стапфера: в обширном вступительном очерке («Notice sur la vie et les ouvrages de Goethe»), открывавшем первый том «Драматических сочинений Гете»18, среди комментированного перечня до-гетевских обработок сюжета о Фаусте была помещена развернутая характеристика трагедии Марло и приведена в переводе вся ее финальная сцена (см.: [Stapfer 1825: 101106]).
В пользу знакомства Пушкина с критическим очерком Стапфера, как кажется, свидетельствует близкая перекличка между пушкинской заметкой « <О драмах Байрона>» (1827) и фрагментом из статьи французского переводчика, где речь идет о сопоставлении байроновского «Манфреда» с «Фаустом. Ср.:
«Байрон, столь оригинальный в Ч <ильд> Г <арольде>, в Гяуре и в Д <он> Ж <уане>, делается подражателем коль скоро вступает на поприще драм <атическое> в Manfrede он подражал Фаусту, заменяя простонародные сцены и субботы другими, по его мнению благороднейшими, но Фауст есть величайшее создание поэтического духа; он служит представителем новейшей поэзии точно как Илиада служит памятником классической древн <ости>. <> Байрон чувствовал свою ошибку и в последствии времени принялся вновь за Фауста, подражая ему в своем Превращенном уроде (думая тем исправить le chef dœuvre)».
[Пушкин 19371959: XI, 51]
«Cest ce qua fait lord Byron dans son poёme de Manfred où lon retrouve sous dautres formes à-peu-près la même idée. Mais en substituant à des croyances populaires un merveilleux de sa façon, et isolant ce merveilleux de tout le réel qui lexplique et le rend possible, il a enlevé au lecteur le seul point dappui qui lui restât dans Faust. <> Peu avant sa mort, il a donné les deux premières parties dun nouveau poёme dramatique intitulé The deformed transformed, qui, dit-il, is taken partly on the Faust of the great Goethe. Jusquà present, sauf le pacte avec Satan, il n y a guère de ressemblance entre ces deux ouvrages».
[Stapfer 1825: 108109]
Перевод: «Вот что сделал лорд Байрон в своем Манфреде, где мы находим в иных формах почти ту же идею [что и в Фаусте]. Но, заменив [фантастику] народных поверий совсем иным чудесным и лишив это чудесное всякой связи с реальностью, которая могла бы объяснить его и сделать правдоподобным, он лишил читателя той единственной опоры, которая оставалась ему в Фаусте. <> Незадолго до смерти, он выдал две первых части новой драматической поэмы, озаглавленной Превращенный урод, которая, по его собственным словам, частично восходит к Фаусту великого Гете. До нынешнего момента, не считая договора с Дьяволом, нельзя найти иных схождений между двумя этими сочинениями».
Эта заметка Пушкина, как представляется, может дать ретроспективный ключ к истории его «михайловских» обращений к сюжету о Фаусте и объяснению выбора снижено-фольклоризированной стилистики для « <Набросков>» 1825 г. Вероятно, для Пушкина, в то же самое время активно работавшего над «Борисом Годуновым», где важную роль играет соположение «низких» народных сцен с высокой трагедией, в «Фаусте» могли оказаться привлекательными именно «низкие», отмеченные народной фантастикой эпизоды и их более ранние источники прежде всего Народная книга о Фаусте с ее фольклорной сюжетикой. В этом, вероятно, можно видеть истоки простонародно-разговорной стилистики набросков «Что козырь? Черви» и «Вот Коцит, вот Ахерон», которой, судя по «Сцене из Фауста» Пушкин в итоге предпочел «высокую» литературную традицию, прямо связанную с трагедией Гете19.
ЛИТЕРАТУРА
Алексеев 1979a Алексеев М. П. Заметки на полях. 4. К «Сцене из Фауста» Пушкина. 5. Пушкин и французская народная книга о Фаусте // Временник Пушкинской комиссии. 1976. Л., 1979. С. 80109.