Бабушка.
Я слышала ее разговор по телефону рано утром, когда ей позвонили, что умерла тетка.
Да, сказала бабушка.
Да, сказала бабушка.
Когда? спросила бабушка.
Когда мне приехать? спросила бабушка
Тетка угасала пять лет. До самого дома хроников в последние полгода, бабушка жила с ней.
Хорошо, сказала бабушка.
Она не заплакала. Она вообще плакала только от двух причин: от меня и от моего отца своего сынули. Мы могли, да-а-а Мы умели.
Однажды я вернулась из школы очень веселая. Мне было тринадцать, уж не помню, что там такого хорошего случилось. Бабушка была дома.
Она уже похоронила и деда, и тетку, и она была не в больницах, а дома. Открыла мне дверь. И я, от избытка чувств, не помню по какому поводу, вдруг начала ее зацеловывать, весело что-то ласковое вопя. А когда оторвалась, увидела такое лицо что подумала, честное слово, даже тогда подумала, дошло до меня: е-е-елки, ну почему я этого никогда раньше не делала?!
Я почти не помню ее живых слов. Только какие-то знаки, обрывки мнений и решений.
Я так делать не стану, не привыкла, говорила бабушка.
Я не могу себе позволить быть ему обязанной, говорила бабушка.
Я тебе не скажу, потому что не имею права, говорила бабушка.
Благодарю, но не могу принять, говорила бабушка
О чем это было все???
Зато я хорошо помню, как рыдал отец на ее поминках. Сухо рыдал. Страшно. Первый и последний раз на моей памяти. И как жались в испуге возле него мы с мамой: возле старшего, самого старшего, которым он теперь стал.
Мне так не хватало ее, что довольно долго я подсознательно искала ее вовне: в первой онкобольнице она просто померещилась мне однажды, и я даже написала длинное стихотворение, в котором просила ее иногда мерещиться я находила в этом поддержку:
Моя беда то лишь моя беда,
Я с ней встречаюсь так, как ты учила,
Но от тебя идет такая сила,
Что будь добра, мерещься иногда.
Потом мне стало казаться, что у Гуньки ее глаза светлые, искала сходство в наших с ней фотографиях
Потом все это как-то утихло, чтобы вернуться в совершенно другом качестве. Я вдруг поняла, что не там искала. Дело не в сходстве или различии. Дело в том, что в общем, например, я не наливаю чай детям в блюдечко. Но каждый раз, когда я подаю Гошке чашку и предупреждаю: «Подожди немножко, горячо!» где-то на периферии сознания я отмечаю: не наливаю в блюдечко, у меня вообще нет блюдечек, вся семья пьет из кружек. Я не наливаю, а ты, бабуля, наливала. Ты наливала мне чай в блюдечко. Круглый стол, невнятная лепнина на потолке, чай, блюдечко. Все это внутри, прямо во мне.
Бабуля, я не очень любила твой оранжевый борщ. Я сама варю суп совсем иначе, с сельдереем. Но когда бы я его ни варила, я всегда как-то краешком оцениваю степень его оранжевости. Это не просто суп, как я его варю. Это Суп, Который Я Варю Вместо Твоего Оранжевого Борща, бабуля.
Десятки и сотни красных кофточек, которые я надевала за свою жизнь, все они были реинкарнацией Той Красной Кофточки, и когда я надевала их, где-то далеко-далеко, в глубине детской памяти, я видела: закат над Петроградской, песочница возле карты города, девочка Маша с большим совком, и ты, бабуля, с красной кофточкой, которую надо немедленно надеть, а то стало прохладно. Вообще, наверное, с тех пор я считаю, что напяливать на себя можно все что угодно, но От Холода должна у человека быть одна, самая главная кофточка Красная! Она и сейчас у меня есть. Я беру ее во все поездки, в больницы. Нынешняя реинкарнация создана на минуточку фирмой Дорин Франкфурт37, но я в ней даже сплю, если надо. Бабуля, я надеваю красную кофточку. Не волнуйся.
А еще, когда я смотрю на то-о-ненькие косички и ножки-спички новоявленной первоклассницы Гошки, то сразу вспоминаю, каким странным взглядом смотрела когда-то на меня ты, заплетая мои черные, но тоже кудрявые и тонкие Я всегда, по-моему, думаю про это мельком, когда заплетаю эти несчастные косички. Кажется, у меня тоже такой взгляд прорезался. Ты откуда-то взялась у меня внутри, бабуля, вот что случилось на самом деле. В каком-то смысле, я стала тобой. Нет, я в процессе, я становлюсь тобой. По мере отрастания косичек у этой костлявой девочки
Теперь я снова подумаю над тем, что такое жизнь после смерти. Существуешь ли ты еще, бабуля, если я не забываю надеть красную кофточку? Может быть, я тоже проживу на одно-два поколение больше, если когда-нибудь, какой-нибудь, может быть, пока не родившийся, детеныш будет варить овощной суп и думать: «Бабушка Рита, я не люблю сельдерей, я варю Другой Суп, бабуля»?
Но нам не дано угадать, что запомнят наши дети и внуки. Есть в этом какая-то горькая ирония: жизнь твоя полна событий и страстей на старых фотографиях иногда видны счастье и страх, отчаяние и озорство Но те, которым мы хотели бы оставить себя и свой личный мир, почти никогда ничего этого впрямую не берут с собой. Они перерабатывают воспоминания в какую-то систему символов, и забирают то, что кажется нам ерундой: эмалированные кружки и запах пирожков, красные кофточки и мыло в чулке. Что в этом нашего, что в этом от нас? Может быть, бабушка даже обиделась бы, если бы узнала. Что от меня заберут с собой в будущее те, кого я принесла в этот мир? Такую же чепуху, как чеснок, но вряд ли сам чеснок. У меня никто не ест чеснок. Только я. Бабуля! Я не стану натирать им корочку, я уже могу кусать его просто так.