«И почему раньше я не слышал его, этот прекрасный, богатый и сочный аромат. Подумал я о ярком сосновом запахе в мастерской. Он струится из свежих разломов сосновых мачт. Целый лес мачт задевает вершинами облака». Но вот облака расправились, распустились крыльями птиц, и стало свободно и широко. Лес исчез, на его место осело море. Стало пустынно, и крики чаек, слева направо, слева направо, замелькали, носясь, мельтеша, скрывая чёрную луну.
И я, как корабль, колебался на волнах, и двигался одновременно с луной так же, как тень от столба, которую расшатывал конус фонарного света. А в устье его жёлтого сияния, возле самой лампы безвольной, разреженной сеткой толклись насекомые.
Было тихо и спокойно. Умиротворённо. Ничего, кроме одинокого столба и тихих, безвольных насекомых, едва слышно трепетавших крылышками, не существовало.
Я был одним из них с равнодушными, терпеливыми глазами, в каждом из которых горел синим телевизионным экраном один и тот же сюжет. Все они художники из моего окружения. Вот Лео большой длинный комар, с огромными набрякшими глазами, в которых бьётся ровным лилово-синим цветом неясный двойной абрис.
Тысячи мелких глаз комара приблизись ко мне: и в этих фасетках сырым стеклом дрожит насекомоподобный человек, с жаждой и терпением смотрящий в эти равнодушные зеркальца это я.
3.
Очнувшись, я открыл глаза и увидел каменное, с оспяными выщербинами лицо татуировщика.
Маленьки, кривой рот сложился в усмешку. Чёрный глаз, блестя, проплыл над тяжёлым поворотом айсберга тела обратно к столу. По толстой нижней губе хищным соком стекала тонкая паутинка слюны.
Всю дорогу, пока мы шли вместе, я не сказал другу ни слова.
Он понимающе молчал. Мы расстались незаметно, словно во сне.
И из этого сна, начавшегося с трамвайной остановки, просочившегося затем сквозь кирпичную рухлядь дома в красноватый проём двери, в чёрно-лиловую дрёму татарина-маятника, из этого сна я перешёл в свои новые, неповторимые нигде, ни у кого.
4.
Я рисовал целый день. Сорванные шторы валялись под низким подоконником, постамент которого попирала обнажённая, природная натура света. Свет был абсолютно прекрасен и абсолютно гол, словно сияние живой, первородной, нерукотворной статуи.
Бывают озарения длиною в комариный писк.
Секунды разряда чистого восприятия.
Когда сознание выбивается резким головокружительным хлопком из своей тёмной, тесной колбы и расширяется безостановочно и свободно, как Вселенная в первые секунды творения.
Тонкая граница между счастьем и безумием едва сдерживается сероватой тенью присутствия наблюдения.
Это есть вдохновение.
Способность, дарованная татуировщиком, давала наблюдать это ощущение как замедленное, чёткое, разделимое по всем молниевым прожилкам и членикам движение. Он, как паук, пленял его крылья; не усмирял, но погружал в томительный, медовый, бархатно-плывучий сон.
Визуально это чудо воспринималось как сияние чистых, ярких цветов.
Словно человеческий глаз, случайно слепленный слепым хасом, впервые прозрел первозданное, неназванное Бытие.
Я рисовал так, точно на мои глаза было нататуировано всё, что я увидел во сне.
Широкая, объёмная, студенисто подрагивающая картина.
К вечеру, не отвлёкшись совершенно ни на одну постороннюю мысль, я завершил работу.
Завесил картину, погасил свет и заснул.
5.
В следующие дни я продолжил рисовать.
В глазах стояло последнее сновидение каждое утро это был новый набросок.
По рассказам я знал, что татуировщик даёт каждому, кто к нему приходит, возможность настоящей, глубокой самореализации. Словно очищает душевную кожу. Чувства обостряются, становясь воспаряющими паутинками, «щупальцами».