Сергей Осипов - Зеркало. Итоги лирики стр 3.

Дивлюсь в саду негромким звукам:
вот  словно тронут тетиву 
и плод с шуршанием и стуком
стрелой сбегает сквозь листву.
Сад в равновесии достойном
и в напряжении тугом,
стоит, не дремля, чутким воином,
оберегая мир кругом.

Дивлюсь в саду негромким звукам:
вот  словно тронут тетиву 
и плод с шуршанием и стуком
стрелой сбегает сквозь листву.
Сад в равновесии достойном
и в напряжении тугом,
стоит, не дремля, чутким воином,
оберегая мир кругом.

Вот и кончилось лето.
Даже «бабье» прошло.
Песни птицами спеты.
Солнце низко взошло.
В опадающей шали
лес встаёт в полный рост,
и природа в печали
красит медленно холст.

Опять проливной дождь.
Позднего лета дрожь.
Распоряжается дож
над водяной державой.
И на дрожании же,
как на дрожжах ржи,
к истине не во лжи
всходят горькие травы.

Вострепетал охотник, встретив глухаря,
оглох от счастья, спёр во рту дыханье
и, в наст скрипучий втиснув прохоря,
застыл недвижно, словно изваянье.
Глухарь был слеп, не видел ничего
и походил на «безнадёги» слепок.
Бедняга только пел: «Чиво, чиво»
пред тем как рухнуть с потрясённых веток.
Снег окроплён рябиною сырой.
Бровь глухаря, как в удивленьи, вздета.
К нему спешит охотник. Он  герой!
Ещё трофей, ещё одна победа.

А дождь шуршит и шарит за окном.
К стеклу летят оранжевые рыбы
густым безвольным липким косяком,
как купленные меценатом трибы.
Всё голосует: близится зима.
С дерев срывает ржавые погоны
суровый вихрь, и листьев кутерьма
напоминает краски на иконах.

Ступеньки праздной атараксии
меня к блаженству приведут.
Пойду гулять под свод Апраксина,
как сквозь шпицрутены идут.
Сначала Гегеля штудирую,
потом иду под людный свод.
Мне говорят: куда ты с лирою,
кругом торгующий народ.
Я верую, что лёд расплавится
от беззащитного тепла.
Не оттого ли мне так нравится
самовлюблённая толпа?
Когда-нибудь весь мир (без робости!)
от этих выщербленных плит
до ваших лиц в земной подробности
моя душа вообразит.

Вышел на улицу, купил сигареты,
прошёл мимо церкви, выпил вина,
так постепенно сживаясь со света,
я становился похож на слона.
Он тоже рассеянно щупает почву
подошвами в складках подкожного зла.
Какая-то в мире безмерная порча!
Или я сам вдруг душою ослаб?
Тысячеглавая гидра империи
«нагло просила на чай, на ночлег»,
в небе качалась дымными перьями
и усмехалась: «Ну что, человек.
Помянем тех, кто в грозный век обиды
замечен не был пламенной судьбой
и не имел на жизнь большие виды,
но всё же поплатился головой?»
За что легли? Они того не знали
и не узнают видно никогда,
как в сумерках обыденной печали
всходила оправдания звезда.

Тревожный ангел реет над Тверской.
Куда спешит сей известковый вестник?
Или он мертв? Гербарной стрекозой
пришпилен к городу и не воскреснет
Прошли года, а может и века
с тех пор, когда рабочие лепили,
поднявшись в люльке, крылья и бока,
а после, опустившись в город, пили.
Они ушли, но верили в него,
в его трубу, звучащую негромко
над садом, над домами, над Невой,
над головами глохнущих потомков.

Старинный парк стряхнул лохмотья листьев
и обнажился.
Греческий борец готовится к суровому ристанью
с зимой железной.
Бешено летит шум времени,
шум одичавших листьев.
Среди деревьев девушка идет.
Как хороша, как царственна, как ладна.
Почти ребенок, но уже  и нет.
Мерцает красота, не меркнет Свет.
Из лабиринта смерти выведет твой след.
Дай только нить шагов запомнить, Ариадна!

Бежать бы мне по Петербургу,
срезая сумерки дворов,
спешить зигзагами, по кругу,
за тот, за этот поворот.
Куда? Не важно. Мне бы только
уйти от дыма тех обид,
что Мир в глаза мои клубит:
то кнут, то пряничная долька.
Но, цыц! Не хныкать! Больно хрупкий!
Дым ест глаза? А Млечный путь?
Он тоже дым Из чьей он трубки?
В лицо б Курильщику взглянуть.

Бежать бы мне по Петербургу,
срезая сумерки дворов,
спешить зигзагами, по кругу,
за тот, за этот поворот.
Куда? Не важно. Мне бы только
уйти от дыма тех обид,
что Мир в глаза мои клубит:
то кнут, то пряничная долька.
Но, цыц! Не хныкать! Больно хрупкий!
Дым ест глаза? А Млечный путь?
Он тоже дым Из чьей он трубки?
В лицо б Курильщику взглянуть.

Сентябрьский день в Ленинграде
серый, словно лист газеты,
лишь к вечеру его расцветят
гризетки, накрасив губы,
и нарисовав на лицах
тушью свои глаза.

В пещерах метрополитенных
порой гекзаметр звучит,
и слышен шум морских пучин
и грохотанье кружев пенных.
И как педалями органа
в кабине правит машинист,
и воздух рвут гудки и свист,
и гаммы строятся из гама.
Тому подобно, как росток
ломает камни с силой бычьей,
уродство бредит красотой,
и бред сбывается обычно.

Здесь пиво пьют. Холодный легкий мёд,
горчащий чуточку, зато без всякой лести
он вас в объятия медвежие возьмёт
и свалит наземь с горестями вместе.
Грохочут кружки, пена через край
как облачко весёлое клубится.
Седьмое небо, всем открытый рай,
где хочется в кого-нибудь влюбиться.
Когда поеду на салазках вниз
с пригорка жизни, может быть, и вспомню
вот эти занавески, стол, карниз
и хмеля всёсмывающие волны.